Яичко Гитлера - Николай Норд

Записано оказалось два звонка — от Нинель, которая интересовалась, нет ли новостей о Ксении, и — последний — от Степана Дагбаева. Судя по прыгающему, с привизгом, голосу, он был сильно взволнован: «Николай! Вы хотите знать правду? Везите утром двадцать тысяч! После обеда я уезжаю, и вы меня больше никогда не увидите!».

Ни хрена себе запросы — это зарплата инженера за десять лет честного труда! На такие деньги можно купить пару квартир в центре города! Да какая к черту разница, если эти деньги спасут Ксению! Значит, Дагбаев действительно скрывает нечто важное, что наверняка поможет раскрыть преступление. Запись была сделана вскоре после их вчерашнего расставания — в 16–32. В это время Николай возвращался домой с базы отдыха.

Николай пожалел, что не прослушал автоответчик еще вчера, когда около девяти вечера вернулся домой — тогда бы он не откладывал встречу с Дагбаевым назавтра, а поехал бы к нему немедленно. Но имеются ли в наличии такие деньги дома, или надо ехать в сберкассу?

Николай сдвинул с места тяжелый шифоньер, сработанный из бука, и набрал код в замке, замурованного за ним в стену, бронированного сейфа. Убрав в сторону чеки и пачки с запрещенной к хранению валютой, он пересчитал рубли. Набиралось только восемнадцать с небольшим тысяч. Бросив деньги в кейс, Николай в нетерпении прошел к окну и посмотрел вниз — не приехал ли Васильев? Уже было пора. В это время раздался телефонный звонок. В трубке он услышал Володин голос:

— Коля, здорово! Слушай, я совсем тут забыл, что у меня с утра назначена проверка пожарниками. Тебе машина срочно нужна? Я приехал на ней на работу, ты подъезжай да и забери ее, если сильно надо.

— Вообще-то, нужна, — ответил Николай. — Мне Дагбаев звонил, просил о встрече.

На той стороне трубки возникла некоторая пауза.

— Ты куда там пропал? — спросил в трубку Николай.

— Да никуда, здесь я. А когда он тебе звонил, утром?

— Да нет, еще вчера, на автоответчик.

— А-а, ну ты подъезжай ко мне в кафе, тут же всего две остановки.

— Слушай, а, может, ты меня подвезешь, вместе съездим? Что-то я не очень уверен, отрезвел ли окончательно после вчерашнего.

— Ну, может, и вместе съездим. Сейчас, вот, усажу только пожарников за столик, поставлю им литр водяры, Машку на развод приставлю — помнишь, это у меня официанточка такая блондинистая работает, типа Бриджит Бардо, — пусть жрут себе да Машку щупают — потом все документы подпишут не глядя, — хрипло засмеялся Вова.

— Вова, у тебя с собой деньги есть?

— Сколько тебе надо?

— Тысячи две.

Володя присвистнул.

— Куда столько?

— Не спрашивай, долго объяснять — для дела надо.

— Ну, рублей пятьсот в кошельке я, пожалуй, наскребу… Правда, в кассе от вчерашней выручки с кафе деньги остались. Инкассаторы еще не приезжали…

— Ты их можешь как-то позаимствовать? Я сегодня же верну.

Слышно было, как Володя тяжело вздохнул на том конце провода:

— Ладно, я что-нибудь придумаю. Выезжай.

— Хорошо, я сейчас.

Через двадцать минут Николай проходил через зал кафе «Веснушка» в сторону буфета, за которым была дверь, ведущая в служебные помещения. Час открытия заведения еще не наступил, однако в дальнем углу он заметил столик, за которым расположились два раскрасневшихся от выпивки офицера пожарной части. Между ними сидела «Бриджит Бардо», одетая по всей форме — белые фартук и кокошник. Тесный фирменный, голубой халат на ней не мог ужать ее большого достоинства, которое упругой белизной перло из несколько большего, чем положено по законам приличия, выреза на груди.

Все оживленно болтали, над столиком стоял коромыслом сигаретный дым, негромко играл музыкальный автомат — Алла Пугачева пела песню «Миллион алых роз».

Незамеченный веселой компанией, Николай прошел за барную стойку, открыл служебную дверь и направился к кабинету директора. Однако не успел он к ней приблизиться, как дверь кабинета неожиданно распахнулась и оттуда, словно вышвырнутый катапультой, вылетел официант в белом фирменном кителе — парень лет двадцати пяти с мелко вьющимися, как у негра, рыжими волосами, одуванчиком обрамлявшие его голову. Он проскочил мимо Николая, с вытаращенными, ничего не видящими, глазами и с перекошенной от боли гримасой на лице. Рукой он зажимал рот, с которого падали на пол капли крови, оставляя после себя цепочку блестящих алых следов. Из кабинета раздавался громогласный вокзальный мат.

Войдя туда, Николай увидел возбужденно расхаживавшего взад-вперед, Володю. Он потирал кулак правой руки и продолжал грязно материться, только уже не столь громко.

— Что с тобой? Ты, никак, парню зубы выбил! Ты с ума сошел? — заговорил изумленный Николай.

— Да и хрен с ним и с его зубами. Вставит. Ты бы только послушал этого ублюдка! — постепенно остывая, ответил Васильев.

— А что такое?

— Этот идиот только что мне тут хвастался, что соблазнил Дарью Алексеевну — мою заместительницу. Нет, ты только подумай, она же старше его на двадцать лет, в матери ему годится, и слыла добропорядочной женщиной. Как он мог, скотина?!

— Ну, а тебе-то какое дело? Кто она тебе — любовница?

— Какое дело? Ты спрашиваешь, какое мне дело!? — вновь взвился Володя. — Ты знаешь, что мне этот суконец сказал? Он сказал, что у Дарьи на киске две бородавки!

Николай невольно расхохотался, чем еще больше обозлил друга, который понял, что сказал что-то невпопад. Володя прикурил сигарету и, размахивая ею, стал говорить, отрывисто произнося слова. Когда он подносил сигарету ко рту, чтобы затянуться, было видно, как огонек сигареты пляшет перед его губами.

— Я тебе сейчас расскажу кое-что, чтобы ты понял какое такое мое дело. Я это никому еще не говорил, даже Кире. Вот, слушай. Ты же знаешь, я рос без отца, он умер вскоре после войны, сказались фронтовые ранения. А какой был мужик — боевой офицер, комендант всего Берлина!

Николай внутренне улыбнулся — он никогда не видел Володиного отца, но слышал от тети Паны, Володиной матери, что в комендатуре он был всего лишь интендантом. Внешне же виду Николай не подал, он знал, как Васильев неимоверно гордился своим отцом.

— Ну, умер, а свекровь, бабка моя — Матрена, будь она неладна, выставила мою мать за порог вместе со мной, малолетним пацаном, из своего дома, где мы жили и где вырос мой отец, — продолжал между тем Володя. — А за что, спрашивается? Да просто старая стерва не любила мою мать, считала ее фронтовой шлюхой. Она полагала, будто мать попросту приворожила к себе отца еще на фронте. И мы остались без крыши над головой, стали мыкаться по материным родственникам, да только кто нас долго держать будет? Везде теснота, везде свои заботы. Так мотались по чужим углам года полтора, пока мать не вышла замуж за дядю Гошу, отчима моего. Конечно, он был старше ее на пятнадцать лет. Но что было делать? У него было жилье — комнатушка в бараке.

Другие бабенки ее возраста считали, что матери еще повезло — у нее был муж, к тому же с жилплощадью, да еще и с довеском ее взял. Ведь после войны половина женщин были вдовые, даже девкам женихов не хватало — большинство парней полегло на фронте. За счастье было выйти замуж даже за какого-нибудь калеку. Сам понимаешь, любви между ними никакой не было — моя мать помнила и по настоящему любила только моего отца, а к отчиму была совершенно равнодушна. Но не в поле же было мне с матерью жить. Ну, а потом у меня появился младший брат — Толик, и тогда мы стали настоящей семьей.

Николай присел на край приставного столика и смотрел на Володю, словно зритель в театре одного актера, нетерпеливо поглядывая на часы. Он совершенно не желал тонуть в этой истории. Однако Васильев, вроде как, не замечал его состояния и, расхаживая по кабинету, все продолжал говорить:

— С позиции нынешнего своего возраста, я понимаю, что мать моя, хоть и не была красавицей, но она была очень мила собой, и к ней липли мужики, как мухи на повидло. Но мать была порядочной женщиной, ты же знаешь, о ней никто никогда худого слова не сказал. И она хоть и не любила дядю Гошу, но оставалась ему верна. Даже когда он схлопотал пятерик срока, она не ходила на сторону. Я, вот, до сих пор не понимаю свою сраную бабку — почему всех фронтовичек она считала потаскухами? Не из-за своей ли дочки, моей тетки — Алины, штабной писарицы и конченой пробляди? Видать, мы мешали ей жить разгульно — к ней мужики со всей улицы по очереди ночевать ходили. Да хрен с ней, с моей бабкой, о покойниках — или хорошо, или совсем ничего. Не в том дело.

Слушай главное, что я хочу сказать: ведь дядя Гоша мотал свой срок не просто за случайное убийство в пьяной драке. Вовсе нет! Это мне мать и он сам так говорили, и так об этом знаешь ты. Но все было не так. Да он попивал, бывало, но в меру и всегда один, ведь он не был компанейским мужиком, да и драться-то не умел — здоровьем был хил для этого дела. Там была совсем другая история, мне ее мать много позже рассказала, уже через четыре года после смерти отчима…