Берлинский дневник. Европа накануне Второй мировой войны глазами американского корреспондента - Уильям Ширер

Поэтому я прощаюсь с австрийцами с немецкой молитвой, идущей из самого сердца: Боже, храни Австрию».

К концу речи чувствуется, что голос его вот-вот сорвется, что раздастся рыдание. Но он все-таки сдерживает слезы. Секунда молчания. А затем звучит со старой пластинки национальный гимн. Это мелодия «Deutschland uber Alles», только в оригинальной и слегка отличной от первоначальной версии, написанной Гайдном. Вот и все. Это конец.

Остаток вечера? Чуть позже скрипучий голос Иуды. Что-то говорит доктор Зейсс-Инкварт, говорит, что он считает себя ответственным за приказ, говорит, что австрийская армия не будет оказывать сопротивления. О вторжении Германии мы слышим впервые. Шушниг говорит, что ультиматум требует капитуляции, в противном случае — вторжение. Теперь Гитлер нарушил даже условия своего собственного ультиматума.

Не могу застать Эда в Варшаве; В отеле все время отвечают, что его нет. Еще рано. Позвонил на австрийское радиовещание по поводу моей передачи. Никто не отвечает. Пошел в центр города. На Карлсплац огромная толпа. Кто-то громко произносит речь со ступенек Карлскирхе. «Гесс и Беркель», — шепчет стоящий рядом штурмовик. От его формы несет нафталином. «Гесс и Беркель. Это они там». Но мне не удается подойти ближе, чтобы посмотреть.

Я выбирался из толпы по направлению к Кернтнерштрассе. На всем пути толпы народа. Теперь поющего. Поют нацистские песни. Вокруг стоят немногочисленные добродушно настроенные полицейские. Что это у них на руке? Повязка с красно-черно-белой свастикой! Значит, они тоже переметнулись! Я прокладывал себе путь вверх по Кернтнерштрассе по направлению к Грабен. Молодые хулиганы бросали булыжники в окна еврейских магазинов. Толпа ревела от восторга.

Наверху в кафе «Лувр» сидит Боб Бест из UP — за тем же самым столиком, который он занимает каждый вечер в течение последних десяти лет. Вокруг него толпа иностранных корреспондентов: мужчины и женщины, американцы, англичане, венгры, сербы. Все, кроме Беста, в состоянии крайнего возбуждения, каждые пять минут бегают к телефону, чтобы передать или узнать какие-нибудь новости. Слухи самые фантастические. Боб перечитывает мне свои сообщения. Его позвали к телефону. Он возвращается. Шушниг вновь назначен канцлером, а наци ушли, говорит он. Он оптимист, еще не все кончено. Несколько минут спустя; сообщение ложное. Нацисты захватили власть на Бальхаузплац. Мы мчимся на Бальхаузплац, Бальхаузплац Меттерниха… Венский конгресс… Перед зданием двадцать штурмовиков стоят друг на друге, образовав человеческую пирамиду. Маленький парнишка быстро карабкается на ее вершину, сжимая в руке огромный флаг со свастикой. Он подтягивается на балкон, тот самый, на котором четыре года назад мэр Фей, объявленный нацистами преступником после убийства Дольфуса, вел переговоры с людьми Шушнига. Мальчишка размахивает флагом с балкона, и площадь оглашается приветствиями.

Возвращаюсь в «Лувр». Там Марта Фоудор старается сдержать слезы и каждые несколько минут сообщает Фоудору новости по телефону. Эмиль Маас, мой бывший помощник, американец австрийского происхождения, который долгое время изображал из себя антифашиста, подходит с важным видом и останавливается у нашего столика. «Ну, дамы и господа, — ухмыляется он, — время пришло». Он отворачивает лацкан своего пальто, откалывает спрятанный там значок со свастикой и прикалывает его с внешней стороны над петлей для пуговицы. Две-три женщины пронзительно кричат ему: «Позор!» Майор Гольдшмидт, легитимист, католик, но наполовину еврей, который до сих пор спокойно сидел за столиком, встает. «Я иду домой за револьвером», — произносит он. В это время кто-то врывается. Зейсс-Инкварт формирует нацистское правительство. Время чуть больше одиннадцати. Пора идти в Дом радио.

В Нью-Йорке пять утра.

На Иоханнесгассе, перед зданием радиостудии, стоят охранники в серой полевой форме со штыками на изготовку. Объясняю, кто я. После долгого ожидания мне разрешают войти. В вестибюле и коридоре полно молодых людей в армейской форме, в форме СС и СА, угрожающе размахивающих револьверами и поигрывающих штыками. Два-три раза меня останавливают, но, набравшись смелости, я рявкаю на них и прохожу в главный холл, вокруг которого расположены студии. Чежа, генеральный директор студии, и Эрих Кунсти, директор программ, старые друзья, стоят посередине комнаты в окружении возбужденно разговаривающих фашистских юнцов. Хватает одного взгляда, чтобы понять, что они арестованы. Мне — удается перекинуться словом с Кунсти.

«Когда я смогу выйти в эфир?» — спрашиваю я.

Он пожимает плечами. «Меня здесь нет», — смеется он. Но, во всяком случае, подзывает парня с изуродованным шрамами лицом, видно старшего, Я объясняю, что мне нужно. Никакой реакции. Я повторяю. Он не понимает.

«Разрешите мне поговорить с вашим начальством в Берлине, — прошу я. — Я с ними знаком. Они захотят, чтоб я вышел в эфир».

«В Берлин не пробиться», — говорит он.

«Но вы попробуете где-нибудь ночью?»

«Ладно, может быть, попозже. Зайдите еще раз».

«Никаких шансов», — шепчет Кунсти. Двое охранников, поигрывая револьверами, выпроваживают меня. Жду снаружи в холле, без конца врываюсь узнать, не связался ли тот со шрамами с Берлином. Около полуночи приходит сообщение по радио с Бальхаузплац. Вскоре объявят состав нового кабинета. Я мчусь туда. На балконе горят прожектора (откуда?). Там стоят около дюжины человек. Я различаю Зейсс-Инкварта, Глайзе-Хорстенау… Иуда зачитывает список нового кабинета. Сам он теперь канцлер.

Возвращаюсь на студию. Жду. Аргументирую. Жду. Аргументирую. Они не могут пробиться в Берлин. Нет связи. Вещание невозможно. Сожалеем. Опять аргументы. Угрозы. В конце концов меня выводят под конвоем. Со штыками никаких аргументов. Выйдя на Иоханнесгассе, смотрю на часы. Три часа утра. Опять иду к Кернтнерштрассе. Теперь здесь пустынно. Иду домой.

Звонит телефон. Это Эд из Варшавы. Рассказываю ему новости. И наши печальные тоже. Даже если я завтра останусь здесь и получу доступ к аппаратуре, — говорю я, — мы окажемся под жесткой нацистской цензурой.

«Почему бы тебе не вылететь в Лондон? — предлагает Эд. — К завтрашнему вечеру ты будешь там и сможешь дать не порезанный цензурой отчет из первых рук. А я вернусь в Вену».

Звоню в аэропорт Асперн. На завтра все места забронированы. Когда вылетают самолеты на Лондон и Берлин? В семь и в восемь утра. Спасибо. Забыл, что ночью не поговорил с Фоудором. Нацисты его не любят. Может быть… Звоню. «Со мной все в порядке, Билл», — говорит он. Всхлипывает. Сообщаю Тэсс, объясняю, почему не увидимся в течение нескольких дней. Теперь в постель. Поспать часок.