Ганнибал: Восхождение - Томас Харрис

Деревья на площади Вогезов уже раскрывали почки, благоухающие в весенней ночи. Ганнибал отпустил такси, ощутив на себе быстрый взгляд леди Мурасаки, несмотря на то что вокруг было темно. Он был уже взрослый, ему больше не нужно было сидеть по вечерам дома.

— У меня есть еще час, и я хочу пройтись, — сказал он.

34

— Ты еще успеешь выпить чаю, — сказала леди Мурасаки.

Она сразу же провела его на террасу, явно предпочитая не оставаться наедине с ним в комнатах. Он не знал, что думать по этому поводу. Он изменился, а она — нет. Порыв ветра — и пламя в масляной лампе поднялось ввысь. Когда она наливала ему зеленый чай, он видел, как бьется пульс у нее на запястье, и тонкий аромат от ее рукава проник в него подобно его собственной мысли.

— Пришло письмо от Чио, — сказала она. — Она разорвала свою помолвку. Дипломатия ее больше не устраивает.

— Она рада?

— Думаю, да. Это была бы хорошая партия — если мерить старыми мерками. Да и как я могу не одобрить ее поступок: она ведь пишет, что поступает так же, как в свое время поступила я, — следует велению собственного сердца.

— И куда же она следует?

— К молодому человеку из Киотского университета. Инженерный факультет.

— Мне бы хотелось, чтобы она была счастлива.

— А мне бы хотелось, чтобы счастлив был ты. Ты вообще когда-нибудь спишь, Ганнибал?

— Когда есть время. Иногда сплю на каталке для больных, когда не могу заснуть у себя в комнате.

— Ты же понимаешь, о чем я…

— Снятся ли мне сны? Да. А вы разве не возвращаетесь во сне в Хиросиму?

— Я не умею призывать сны.

— А мне нужно все помнить, любым способом.

В дверях она протянула ему коробку с бутербродами, чтобы перекусить ночью, и несколько пакетиков с ромашковым чаем.

— Чтобы ты заснул, — сказала она.

Он поцеловал леди Мурасаки руку, совсем не так, как того требует французская вежливость, поцеловал по-настоящему, чтобы ощутить вкус ее кожи.

И прочел хокку[47], которое написал ей уже так давно, в ночь мясника.

Цаплю в ночи озарилСвет полноокой луны.Кто же прекрасней?

— До полнолуния еще далеко, — сказала она, улыбаясь, и положила руку ему на сердце, как всегда делала с тех пор, как ему исполнилось тринадцать. А потом убрала руку, и это место у него на груди сделалось холодным. — Ты и в самом деле возвращаешь книги в магазин?

— Да.

— Значит, можешь запомнить все, что в них было написано?

— Все самое важное.

— Значит, ты можешь запомнить, что важно не дразнить инспектора Попиля. Если его не провоцировать, он для тебя безвреден. И для меня тоже.

«Она надела на себя раздражение, как надевают зимнее кимоно. Видя такое, могу ли я использовать это ее настроение, чтобы не думать о том, как видел ее сидящей в ванне, тогда, в замке, так много лет назад — ее лицо и груди как водяные лилии? Как кремово-розовые лилии на воде замкового рва? Могу? Нет, не могу».

Он вышел в ночь, чувствуя себя неуютно, пока не прошел первые квартала два, потом выбрался из узких улочек квартала Марэ, чтобы затем пройти по мосту Луи-Филиппа, которого чуть касался свет луны и под которым струилась Сена.

Собор Нотр-Дам, если смотреть на него с востока, похож на огромного паука с огромными ногами — устремленными ввысь контрфорсами — и множеством глаз — круглых окон. Ганнибал легко мог себе представить, как этот каменный паук-собор бегает в темноте по городу, как хватает первый попавшийся поезд, отошедший от вокзала д’Орсэ, словно червяка себе на пропитание, или, что еще лучше, высматривает упитанного полицейского инспектора, выходящего из управления полиции на набережной Орфевр — его ведь так легко внезапно схватить и утащить.

Он прошел по пешеходному мосту на остров Ситэ и обошел кафедральный собор. Из глубин Нотр-Дам доносились звуки репетирующего хора.

Ганнибал остановился под аркадой у центрального входа, посмотрел на сцены Страшного суда, рельефами украшавшие арки и перемычки над дверью. Он обдумывал, как бы выставить их для обзора в своем Дворце памяти, чтобы запечатлеть сложную операцию по диссекции горла: там, на верхней перемычке, св. Михаил держал в руках весы, словно сам проводил аутопсию. Весы св. Михаила весьма напоминали гиоид, подъязычную кость, а над ним нависали святые, очень похожие на сосцевидный отросток височной кости. Нижняя перемычка с изображением проклятых грешников, закованных в цепи и угоняемых куда-то, будет тогда ключицей, а последовательность арок выступит в роли структурных слоев горла — этот простой катехизис легко запомнить: стерно-гиоид, омо-гиоид, тиро-гиоид, яре-е-емная вена. Аминь.

Нет, так не пойдет. Все дело в освещении. Образцы, выставленные во Дворце памяти, должны быть хорошо освещены и достаточно свободно расставлены. К тому же этот грязный камень имеет слишком насыщенный цвет. Однажды на экзамене Ганнибал пропустил каверзный вопрос, потому что ответ был слишком темного цвета и у себя в уме он поставил его на темном фоне. Комплексная диссекция шейного отдела, назначенная на ближайшую неделю, потребует четкого и ясного размещения образцов со значительными промежутками между ними.

Последние хористы выбрались из собора, неся свои облачения под мышкой. Ганнибал вошел внутрь. Нотр-Дам был погружен во мрак, если не считать свечей, оставленных молящимися в качестве подношений. Он приблизился к статуе святой Жанны д’Арк, мраморной, возле южного входа. Перед ней горели установленные рядами свечи, раздуваемые долетавшим из двери сквозняком. Ганнибал в темноте прислонился к колонне и посмотрел сквозь пламя свечей на лицо статуи. «Пламя на маминой одежде». Пламя свечей отражалось красным в его глазах.

Отсветы пламени играли на статуе св. Жанны, и в их бликах ее лицо приобретало разные выражения, подобные случайным мелодиям колокольчиков, раскачиваемых ветром. Память, память. Интересно, думал Ганнибал, а не предпочла бы святая Жанна со всеми своими воспоминаниями иное подношение, нежели пламя свечей?.. Мама наверняка бы предпочла, это он знал точно.

Приближаются шаги церковного сторожа, звяканье его ключей эхом отражается сначала от ближних стен, потом, еще раз, от высокого потолка; его подошвы издают двойной стук, он отражается от пола, а потом эхом отдается от бесконечного мрака вверху.

Сторож сначала увидел глаза Ганнибала, сверкающие красным по ту сторону пламени свечей, и в нем проснулся первобытный страх. Волосы на затылке сторожа встали дыбом, и он перекрестился своей связкой ключей. Ах, это всего лишь мужчина, и молодой к тому же. Сторож взмахнул ключами перед собой, словно это была кадильница.

— Время, — сказал он и мотнул головой в сторону двери.

— Да, время. Прошедшее время, — ответил Ганнибал и вышел в ночь через боковую дверь.

35

Через Сену по мосту О-Дубль и вниз по улице Бушери, где до него донеслись звуки саксофона и смех — из джаз-клуба в подвале. В дверях стоит парочка, курят, от них попахивает травкой. Девушка приподнимается на цыпочки, чтобы поцеловать своего дружка в щеку, и Ганнибал явственно ощущает поцелуй у себя на лице. Обрывки музыки мешаются у него в голове со звучащей там его собственной музыкой, удерживая время, время. Время.

По улице Данте и через широкий бульвар Сен-Жермен, ощущая лунный свет на затылке, потом поворот за Клюни, на улицу Эколь де Медсен и к ночному входу в здание медицинского факультета, где горит тусклая лампочка. Ганнибал открыл ключом дверь и вошел внутрь.

Один во всем здании. Он переоделся в белый халат и взял блокнот, в котором были записаны оставленные ему задания. Наставником и руководителем Ганнибала на факультете был профессор Дюма, одаренный анатом, который предпочитал преподавать, нежели зарабатывать на жизнь медицинской практикой. Дюма был блестящий специалист, но несколько не от мира сего; ему не хватало блеска настоящего хирурга. Он требовал от каждого своего студента, чтобы тот написал письмо неизвестному покойнику, которого намеревался анатомировать, с выражением благодарности за честь изучать его или ее тело, включая также уверения, что с телом будут обращаться уважительно и станут всегда закрывать простыней любые его участки, в данный момент не подвергающиеся изучению.

К завтрашней лекции Ганнибалу предстояло подготовить два образца: грудную клетку с представленной для обозрения нетронутой сердечной сумкой и аккуратно вскрытую черепную коробку.

Ночь в лаборатории общей анатомии. В огромной комнате с высокими окнами и большим потолочным вентилятором было достаточно прохладно, чтобы двадцать укрытых простынями трупов, обработанных формалином, пережили ночь. Летом по окончании рабочего дня их вернули бы в холодильник. Жалкие маленькие тела под простынями, невостребованные трупы, истощенные от голода, найденные в переулках, все еще скрюченные, обхватившие себя руками и после смерти; потом, когда пройдет трупное окоченение и их опустят в ванну с формалином вместе с другими трупами, вот тогда они наконец расслабятся. Хрупкие, похожие на птичек, усохшие, как птицы, замерзшие на лету и упавшие в снег, но обтянутые бледной кожей погибших от голода и с оскаленными зубами.