Время не ждёт - Ваграм Апресян

Лечить сумасшедшего провокатора Тунцельман привлек лучших петербургских психиатров. А Игнатьева перевел в тюрьму Кресты. Около полугода возились врачи с Усатенко и, наконец, признали себя бессильными. По объяснению светил медицины эта неизлечимая болезнь возникла в результате мании преследования, боязни, что родственники или друзья человека, которого предал Усатенко, убьют его. На вопрос Тунцельмана о том, как же мог так внезапно заболеть Усатенко, когда накануне он был совершенно здоров, психиатр ответил, что любой человек может вечером лечь в постель здоровым, а утром проснуться буйно и неизлечимо помешанным.

Разговоры и ехидные смешки о сумасшедшем свидетеле среди коллег Тунцельмана действовали на него угнетающе. Мундир он сменил, промыл усы, но престиж он мог восстановить только доказательством вины Игнатьева, а из-за болезни Усатенко все рушилось. Скрежеща зубами, Тунцельман отпустил Игнатьева на волю «за ненахождением улик».

Узнав, что сына освобождают, Михаил Александрович поехал на извозчике к тюрьме. Когда отец подъезжал к Крестам, Александр уже выписался и шагал вдоль высокой тюремной ограды. Завидя издали сына, старый магистр соскочил на ходу с пролетки и побежал к нему навстречу, радостно крича:

— Шура, Шурочка, а ты знаешь, что на днях свергли китайского богдыхана?

Крепко обнялись, поцеловались. Потом сын сказал тихо:

— Скоро и российского богдыхана свергнем.

Дома Александр не сразу свыкся с положением свободного человека, который мог идти куда захочется, а не ожидать, пока ему позволят выйти; мог заговорить с людьми, а не ждать, когда к нему обратятся с вопросом, мог, одним словом, никого не спрашивая, делать все, что заблагорассудится. Свобода вылечила его от равнодушия к жизни, которое во время заключения порой овладевала его душой. После шести месяцев пребывания в неволе Александр почувствовал прилив духовных сил. Вместе с этим ощущением пришла неутолимая жажда: деятельности, жажда жизни.

Александр постригся, переоделся, посвежел и подошел к зеркалу. «Друг мой, — сказал он самому себе, глядя на свое отражение, — ты уж не молод. Дети десятилетнего возраста и те начинают думать о своем будущем, решают, кем быть. Время и тебе позаботиться о завтрашнем дне. Кто ты сейчас? — «Вечный студент». Пора, наконец, тебе закончить образование и заняться научной деятельностью, о которой ты давно мечтал». Месяц спустя Игнатьев вновь поступил на естественное отделение физико-математического факультета Петербургского университета.

...Никто так остро не ощущает живительного действия свежего ветра, как человек, поднявшийся из душного трюма на палубу корабля, когда легкая зыбь океана сменяется волнением, предвещающим шторм. Человек жадно глотает влажный морской воздух, и у него слегка кружится голова от удовольствия и легкой качки. Такое же ощущение испытывал и Игнатьев, выйдя на улицы Петербурга. Большие перемены произошли за шесть месяцев. Ему, отрезанному от мира, казалось, что жизнь остановилась. А жизнь, оказывается, шла попрежнему, двигалась вперед. Повсюду вспыхивали забастовки, стачки. По всей стране вновь подымался рабочий люд. Подул свежий ветер после продолжительного штиля. До раскатов грома было еще далеко, но палачи расстреляли ленских рабочих, и отозвалась мощная гроза народного возмущения. Эхо ленского расстрела прокатилось по всей необъятной Российской империи.

«Усмирители» вновь обагрили снег кровью рабочих — не на Дворцовой площади, а в далекой сибирской тайге. Весна наступала бурная, многообещающая...

Как ни волновали Игнатьева события, он должен был по необходимости сдерживать себя, временно остаться в стороне от активных политических дел. Отпуская его на свободу, Тунцельман не сказал ему «прощайте», а ядовито прошипел «до свидания», выразив при этом надежду на скорую встречу в жандармском отделении. Следователь слов на ветер не бросал. Он был уверен, что Игнатьев закоренелый «государственный преступник» и не поскупился на средства казны, чтобы доказать свою правоту. Людишки в серых и коричневых пальто, в потертых котелках и кепках часто стали попадаться на глаза Александру. Они бесцеремонно осаждали дом на Забалканском, прохаживались взад и вперед по тротуарам проспекта, мелькали возле Университета, одним словом, каждое движение Игнатьева замечалось их острыми блудливыми глазами. Требовалось очень большое искусство, изобретательность, чтобы обмануть бдительность шпиков и повидаться с товарищами, не подвергая их риску быть взятыми «на заметку» охранкой.

В памятный вечер накануне очной ставки, когда Игнатьев размышлял в камере о грозящей ему смерти, царь подписал список лиц, представленных к присвоению офицерских чинов. В этот вечер Игнатьев стал прапорщиком запаса. Теперь в артиллерийской бригаде вспомнили о нем и послали повестку, приглашая его в офицерские лагери для прохождения сбора с 15 мая по 25 июня. Перед отправкой в лагерь Игнатьеву удалось еще раз обвести шпиков вокруг пальца и незаметно проникнуть в дом, где жила Ольга Канина. Это была третья встреча с ней после выхода из тюрьмы.

Годы шли, но Канина не менялась. Она была по-прежнему неистощима, завидно жизнерадостна, много смеялась, играла и пела для Игнатьева. Несколько иначе встретила она его в этот раз. Вначале Ольга Константиновна смеялась, рассказывала смешные приключения со шпиками, а потом вдруг замолкла, приставила палец к губам и таинственно шепнула:

— А что я сейчас покажу вам! — и достала из уголка многократно сложенный лист бумаги.

Бумага оказалась первомайской прокламацией РСДРП большевиков. Игнатьев начал с волнением читать страстные, зажигающие строки. Они беспощадно разоблачали врагов рабочего класса, срывали маски с правящей верхушки, обвиняли министров в лживости, в продажности, казнокрадстве, подлогах, вымогательствах, изобличали их и «Николая последнего» в провокациях, в преднамеренных убийствах...

«И как завершение картины, — продолжал читать Александр, — зверский расстрел сотен тружеников на Ленских приисках!..

Разрушители добытых свобод, поклонники виселиц и расстрелов, авторы «усмотрений» и «пресечений», воры-интенданты, воры-инженеры, грабители-полицейские, убийцы-охранники, развратники-Распутины — вот они, «обновители» России!

И есть еще на свете люди, осмеливающиеся утверждать, что в России все благополучно, революция умерла!

Нет, товарищи: там, где голодают миллионы крестьян, а рабочих расстреливают за забастовку — там революция будет жить, пока не сотрется с лица земли позор человечества — русский царизм»[3]...

Канина попрежнему была тесно связана с партийным подпольем, она рассказывала Игнатьеву о маевках, бурных митингах на заводах, о том, как снова поднимаются силы революции.

Революция не умерла.

Окончив лагерные сборы, Александр набрал огромное количество учебников и других книг по естествознанию, решив за год-полтора окончить курс факультета, и выехал в Ахиярви. Приближался сенокос, пора, когда становится как-то особенно хорошо, радостно на душе, когда кругом все живет и расцветает. Александр любил отдыхать под тенью вековых сосен, наслаждаясь после полугодового заточения мирной тишиной и покоем. Часами ходил он по стройным рощам лиственницы, любовался бледнооранжевыми крутыми скатами оползней. внезапно затихающей у плотины буйной Ганниной речкой, хаотическим нагромождением камней и гигантских валунов, развороченных циклопическим напором льдов ледниковых времен, неприступными глинисто-песчаными кручами оврагов, чудесными, умиротворяющими видами на озеро и на синие лесные дали. Всюду Александр находил что-нибудь интересное для себя, собирал коллекцию цветов, насекомых, наблюдал за суетой всяких созданий, слушал концерты пернатых.

В хорошую погоду занимался недалеко от дома, в саду или на поляне, читал то сидя, то лежа ничком на траве. Читал много, жадно, делал записи о виденном, с поэтическим увлечением штудировал Дарвина, Палладина, классика лесоводства Турского, сличал свои натуралистические находки с Брэмом. Изредка Игнатьев срывался с места и пропадал в городских библиотеках, вернувшись, снова принимался «глотать» книги. А когда от длительного лежания на траве немели члены, он вставал поразмяться: делал гимнастику, в жаркие дни купался в озере, но чаще всего занимался недолгим физическим трудом.

В тот год ахиярвинские земли сплошь заросли травами. В разносортных, с бледнеющими изжелта-зелеными стебельками травах едва виднелись спины пасущихся коз. Самая пора косить. Михаил Александрович нанял трех косарей из местных крестьян, снарядил Микко с конной косилкой. Пройдя два ряда, косари пожаловались, что травостой нынче пошел жесткий, — пожалуй, пожестче, нежели в прошлом году, — так что натупишь на ней косы, как бритву на свиной щетине. Магистр понял намек, набавил оплату. Надбавка умилостивила крестьян, и работа закипела. Примерно через каждые двадцать-тридцать минут один из косарей останавливался, вытаскивал из-за пояса брусок и начинал точить затупившуюся косу. Дзы-инь, дзынь!» — звенела сталь, вызывая у Александра смутные и волнующие воспоминания о родине отца — о селе Белый Колодезь, о промелькнувшем детстве.