Мы здесь - Майкл Маршалл

Вот почему я стараюсь каждую ночь проводить где-нибудь в другом месте. Из надежды, что, когда поутру я проснусь, все будет по-другому и я вдруг даже окажусь в постели в том самом доме – в той жизни, которая имеет смысл. Правда, с некоторых пор мне это снится все реже и реже, а верить все трудней и трудней.

Последнее время я также ловлю себя на том, что приглядываюсь к кладбищам и размышляю о темных подвалах. Я знаю один, владелец которого не вполне понимает, что мир устроен иначе, чем ему кажется. Там уже подремывает кое-кто из нас. Вместе с тем закрадывается мысль, не удобнее ли будет спуститься туда и сесть, припав спиной к стене.

Забраться и никогда уже больше не вылезать.

Глава 19

Из вагона Дэвид вышел буквально в ту же минуту, что и в прошлую пятницу, когда они прибыли сюда вместе с Доун. В Либертивилле – ближайшем от дома населенном пункте, где есть остановочная платформа, – он сел на первый же проходящий поезд и даже не понял, что это тот самый, пока не поглядел на табло расписания в гулком вестибюле Пенн-стейшн. А когда понял, устыдился, ощутив себя еще виноватей, чем когда ехал сюда или когда идея поездки впервые стукнула ему в голову во время легкого завтрака вместе с Доун.

Хотя, если вдуматься, вздор: он что, маленький? Куда хочет, туда и едет – хоть из дома, хоть из города.

С таким вот чувством литератор направился к эскалатору: виновато-растерянный и даже несколько испуганный.

Дома он дождался, когда Доун уйдет к себе в школу, после чего написал записку с объяснением, что за ночь неожиданно народилась шикарная идея для романа: целый пучок набросков и сюжетных отпочкований, которые теперь надлежит подкормить фактами. Одна из этих линий разворачивается в Нью-Йорке, а потому надо выверить топографию некоторых мест. Понятно, что в принципе это можно сделать и через Гугл-карты, но, наверное, было бы круто пройтись по тем местам самому, напитаться атмосферой и кое-что выжать для романа из самого города: пускай тоже потрудится на общее благо. «Надеюсь, ты не против».

Последняя фраза звучала как-то просительно, и во второй редакции записки ее уже не значилось. Зачем выпрашивать чьего-то согласия? Тем более писателю…

Оставалась третья редакция, заключительная. Она далась уже легче. Перечитывая записку на кухне, Дэвид любовался необычайной аккуратностью своего почерка, с облегчением убеждаясь, что мотивы отлучки изложены внятно, убедительно и без закидонов.

А хоть бы и с ними! В Нью-Йорк он ехал не за исследованием. А затем, что… Кстати, зачем? Даже и непонятно. Ехал, и все. Ну а уж коли собрался, так давай в дорогу, а то топчешься тут на кухне уже за третьим вариантом своей отписки, хотя ее никто, скорее всего, и не найдет до твоего отъезда, а то и до возвращения.

Записку Дэвид оставил по центру кухонного стола – того самого, что когда-то давно украшал просторную кухню дедушкиного особняка, а теперь вот, вместе с другим отошедшим Дэвиду немногочисленным скарбом, перекочевал сюда, в Рокбридж. На этом солидном, словно цельнолитом предмете меблировки записка, приставленная к чаше с румяно-красными яблоками, смотрелась самой вразумительной вещью на свете.

Хотя под стол Дэвид отчего-то предпочел не заглядывать.

В сравнении с прошлым разом было заметно холоднее. Низкое, ватное небо вкупе с сырым колким ветром невольно напоминали писателю его тогдашнее житье в этом городе – конец зимы, когда он мерз сильнее всего. Одинокое фланирование при такой погоде открывало улицы в каком-то ином ракурсе, делая их более знакомыми: так иной раз, когда видишь бредущий навстречу туманный силуэт, приблизившись к нему, вдруг узнаешь в нем старого знакомого. Нью-Йорк у Дэвида неизменно ассоциировался с одиночеством среди толпы.

На пути он завернул в первый попавшийся «Старбакс», где, пока шла очередь, отправил Доун эсэмэску (что-то бодренькое), решив: лучше уж сразу дать ей знать, что он в городе, чем ждать, пока она обнаружит записку.

Ответа что-то не приходило (хотя чего тут удивляться: жена сейчас на уроке, а в ней зреет одно из маленьких существ, которое постепенно уподобится тем, что сидят сейчас вокруг нее). Едва мужчина вспомнил об этом, как его сердце пронзило уже знакомое ощущение смутно-тревожной надежды и в конечной цели этого визита в город словно прорезалась некая осмысленность. Надо было что-то дорешить, наладить, хотя и неясно, что именно. Словом, нужно было довершить недовершенное.

Когда подошла его очередь, девушка за стойкой не сразу поняла, чего ему надо – пришлось объяснять, – и обслужила писателя с досадным равнодушием. Дэвид с невольной тоской вспомнил Талью (надо бы по возвращении поскорей дочитать ее книгу!).

Не зная толком, чем еще заняться, он отправился со своим кофе в Брайант-парк, где сел на скамейку с видом на библиотеку и террасу, где они с Доун всего неделю назад беспечно поднимали бокалы. Между прочим, кто не в курсе: во второй половине девятнадцатого века это место занимал Кротонский резервуар – исполинский четырехугольник с пятнадцатиметровыми стенами, где хранилась вода, поступающая через акведук с Кэтскилских гор. Это была мера, с помощью которой пытались бороться с холерой и желтой лихорадкой, – граждане здесь мерли от них как мухи. Теперь все это и представить невозможно. И не только это, а, например, себя в двадцатилетнем возрасте… жизнь и мысли Дэвида тогдашнего, сидевшего, быть может, вот на этой самой скамейке. Как же мы все-таки взрослеем – за счет какой-нибудь рихтовки, через постепенное достраивание и переустройство? Или же мы разрушаем себя до основания, а затем отстраиваемся заново от самого фундамента? Вероятно, первое, хотя Дэвиду сейчас созвучнее было, скорее, второе.

Он вышел из парка и взял направо по Сорок второй. Через пару минут пришло подбадривающее СМС: «Класс, никуда не торопись. Как приедешь – с удовольствием послушаю твои приключения».

Писатель прошел в восточную сторону еще несколько кварталов, после чего повернул в сторону центра. Небо, до этой поры дырявое, окончательно затянулось низкими, темными, глухими облаками, а ветер вконец распоясался. Дэвид прилежно делал вид (для кого, спрашивается?), что занят своим исследованием: вдумчиво посматривал то туда, то сюда, то на здания, то на прохожих…

Он бродил уже несколько часов – безостановочно, словно в поисках чего-то, о чем не мог вспомнить. Так в итоге он оказался у верхней части Юнион-сквера, где замедлил шаг.

Юнион-сквер тянется от Четырнадцатой к Семнадцатой, между Парком и Бродвеем – единственной из главных улиц, которая, не считаясь с «квадратно-гнездовой» планировкой Манхэттена, сужает сквер до клина шириной в квартал. Верхняя его зона – это в основном трава и деревья с детской игровой площадкой в правой части, наполовину скрытой высокими кустами. Сквозь это пространство стелются тенистые дорожки, мощенные шестиугольными кирпичами. Отсюда через низенький металлический заборчик легко попасть на газоны и лужайки. Ну а в нижней части сквер переходит в оживленную пешеходную магистраль одной из центральных улиц города.

Дэвид пошел центральной аллеей. Было уже около трех пополудни. На скамейках негусто сидел народ: кто общался по мобильному, кто задумчиво жевал запоздалый сэндвич. Парк писателю помнился хорошо. В бытность свою здесь он сотни раз проходил по этим дорожкам, направляясь в книжный магазин на Стрэнде (почти все уцененные книги были у него оттуда, он их по прочтении с еще более щедрой уценкой сдавал обратно в букинистический отдел). Однако сегодня что-то в этом месте было не так. Этот участок сквера что, как-то изменили? Сделали реконструкцию, поменяли общий вид?

Сложно сказать. Внешне вроде бы все как прежде, а память отчего-то дает сбой. Все равно что пазл, где по краям все уложено, а середка пустует.

По Четырнадцатой в обе стороны глухо шумел поток транспорта. Мимо Дэвида по дорожке, уткнувшись глазами в путеводитель, лунатически пробрели две японки. Они щебетали и хихикали. Их рысью обогнули какие-то бизнесмены, деловито меж собой переговариваясь, – ветер озорно хлопал их брючинами.

Мало-помалу литератор с чуткой проницательностью невротика начал ощущать за собой подобие слежки или, во всяком случае, наблюдения. Обернувшись, он и впрямь завидел посреди прогулочной зоны стоящую особняком фигуру, вид которой иначе как подозрительным назвать было нельзя. Мужчина лет сорока, рыжий, как клоун, и так же клоунски разодетый: штаны и пиджак от двух серых, но совершенно разных по фасону и оттенку костюмов. Пиджак в обтяжку, штаны же такие широченные, что ветер обертывает их вокруг ног чуть ли не вдвое. И уж совсем ни к селу ни к городу, а уж тем более не к погоде, на рыжем фигляре красовались солнцезащитные очки. Вместо того чтобы снять их, он приподнял очки и по-странному поглядел на Дэвида: с осторожностью и одновременно с любопытством.