Судоплатов против Канариса - Эдуард Шарапов

Мне казалось, что где-то проходит железная дорога. Решив переждать до утра,, я наломал веток, устроил берлогу и, завернувшись в парашют, лег спать. Впервые за столько времени я заснул без надзирателей, вдыхая чистый воздух свободы. На рассвете я залез на дерево и увидел невдалеке деревню. Попытался идти, но снег оказался очень глубоким. И так как он был покрыт коркой, то я ползком стал двигаться вперед.

Подползая к деревне, я увидел собравшихся у околицы деревенских ребят, которые наблюдали за мной. Я стал им кричать, чтобы дали лыжи, но они ничего не слышали. Я подполз ближе и спросил: «Где староста?» (немцы могли меня выбросить на оккупированную территорию). Они не поняли. Тогда я спросил: «Где председатель?» Дети отвели к нему. Председатель с удивлением посмотрел на меня. На мне было штатское промокшее пальто и финская кепочка. Брюки на коленях разорваны. Я объяснил, что сегодня ночью был сброшен с немецкого самолета диверсант, а меня, мол, выбросил наш самолет, который преследовал немецкий, и что я должен сейчас же сообщить в ближайшее отделение госбезопасности об этом. Председатель сказал, что действительно слышал шум моторов немецкого самолета.

До ближайшего райцентра Арефино было далеко, и лошадей он отказывался давать. В это время в избу набилась вся деревня. Когда я стал настаивать, одна разбитная бабенка начала кричать. «Что вы на него смотрите? Кончать диверсанта, в истребительный батальон дезертира надо отправить! Чего стоите? Бейте его!» Тут я схватился за карман, хотя пистолета у меня не было, он, очевидно, выпал, пока я спускался на парашюте. Это несколько осадило женщин, а председатель сказал, что отправит меня в Арефино.

В Арефино я сообщил свой псевдоним и рассказал, что был ночью сброшен с немецкого самолета и что после меня должны выбросить предателя Краснова, описал его приметы. Просил об этом сразу же сообщить в Москву. Из Москвы приказали немедленно меня доставить в Ярославль после оказания медпомощи (у меня были разбиты колени).

В Ярославле меня тепло встретили. Наконец я принял ванну и спокойно лег спать.

Настало утро. В прозрачном, еще морозном воздухе чувствовалось дуновение весны. Чистота ее дыхания наполняла все мое существо радостью — я вырвался на волю из панциря духовных пыток. Я ощущал невероятный прилив энергии и нетерпения вступить в новый этап борьбы с противником. Нить завязана, но крепость ее надо еще проверить.

В сопровождении сотрудников госбезопасности я отправился в Москву на машине.

Через несколько дней я узнан, что Краснова задержали».

Для Александра любую горькую правду легче сказать, чем солгать. Он верил руководителям операции, и у него не было сомнений, что они доверяют ему. Он чувствовал товарищескую поддержку, строгий контроль, получал нужный совет и своевременную помощь в осуществлении операции, замысел которой принадлежал молодому генералу, который известен был как «товарищ Андрей».

Спокойная уверенность, ясность мысли, сдержанная корректная манера поведения, умный, серьезный, строгий взгляд темных глаз на красивом молодом лице, а за ним тепло души, обращенное к человеку, обаятельная улыбка — все внушало уважение, доверие и располагало к нему. Встреча с таким человеком, одаренной личностью, память хранит долгие годы.

Шура вернулся домой веселый, возбужденный и возмужавший. Появилась уверенность, собранность человека, готового к новому прыжку, азарт опасной игры. Первые две недели он писал отчет и не выходил из дома, так как не исключено, что немцы могли проверить, когда он вернулся. Слишком быстрое возвращение могло вызвать подозрение. «Через две недели я вышел в эфир. Связь с немцами состоялась. Я сообщал им сведения, согласованные с командованием. В первую очередь они должны были снабдить „организацию“ всем необходимым для активизации работы: рацией, деталями, оружием, деньгами и т.д. Радиограмму подписывал псевдонимом „Доктор“.

Курьеры не заставили себя долго ждать. Они, как было условлено, явились к отцу моей жены, а от него ко мне. Привезли новую рацию, батареи, блокноты для шифровки и деньги. Их целью было проводить диверсионную работу в Москве, собирать шпионские сведения, устанавливать контакты с антисоветскими элементами. Одеты они были в нашу военную форму, снабжены оружием, рацией и надлежащими документами.

Вечером приказано было усыпить их во время выпивки. Когда они уснули, их сфотографировали, заменили патроны в револьверах на холостые, обыскали. Дали возможность погулять (под наблюдением) по Москве, а потом взяли: одного, по имени Юзек — на вокзале при подсчете поездов, а другого — у женщины, с которой он познакомился. Немцам сообщили, что тот, который был взят у женщины, все время пьет и не желает работать. Немцы приказали его уничтожить. Приказ был выполнен. Связь продолжалась. Я сообщал немцам координаты мест для приземления парашютистов-курьеров и агентов. А они указывали время выброски и сколько должно быть костров для ориентирования парашютистов».

Меня интересовала психология предателя, и общение с подобными типами не вызывало во мне страха. Шура держался спокойно, естественно, наводил их полушутя-полусерьезно на нужный разговор, получая необходимые сведения. Умел этих подонков располагать к себе, соблюдая всегда дистанцию, вызывая уважение к себе как к руководителю операции, не допуская панибратства, заставляя подчиняться своим указаниям.

Когда ночевали у нас курьеры, естественно, мы не имели права спать ни днем, ни ночью. Иногда по три ночи подряд. Нам выдали кристаллы, отгоняющие сон.

Однажды двое, которых усыпили, начали просыпаться, они оказались физически очень сильными. Пришлось еще подпаивать. Один начал буйствовать. Шура скрутил ему руки, заставил уняться, а сам начал терять зрение и бредить. Подоспевшие сотрудники убрали курьеров.

Шура выходил на связь, которую систематически поддерживал с немцами. Передача шла или из леса, или из разных концов города».

Молчание. Терпение. Ожидание нового сигнала как удачного хода военной игры. Бесконечно длинные ночи ожидания летной погоды, удобной для сброса парашюта, звездного неба.

«Мое начальство разработало план еще одной операции, сложной, связанной с Белорусским фронтом. Я сообщил немцам, что меня забирают в армию в технические войска в качестве инженер-капитана, что теперь с ними из Москвы будет держать связь другой радист, подготовленный „организацией“, и что для этого необходима еще одна рация, свою я использую для связи с ними из мест, где буду находиться. Немцы с агентами прислали рацию — и на ней стал держать связь другой наш товарищ».

Через некоторое время я сообщил немцам, согласно плану операции, что в Белоруссии, где я нахожусь, недалеко от линии фронта находится группировка немцев и полицаев под командованием подполковника Шерхорна, которая пробивается на соединение с немецкой армией. Мне, мол, удалось с ними связаться. Эта группировка нуждается в радистах и рациях, деньгах, продуктах и в медпомощи. Немцы стати помогать этой группировке (как мне потом рассказали), сбрасывая грузовые парашюты со всем тем, что требовалось, а также посылали радистов и врачей. Операция дала свои результаты — оказалась полезной для военной разведки Белорусского фронта. В декабре перед Рождеством я принял от немцев радиограмму, в которой сообщалось, что Гитлер произвел Шерхорна в полковники, а меня наградил Железным крестом «С мечами» за храбрость. После этого долгое время я находился в Белоруссии, откуда из Березино держал связь с немцами.

Последний год войны я находился во Львове, откуда продолжал связь по радио с немцами почти до капитуляции Германии. Окончилась эта связь примерно в апреле 1945 года».

«Не изменять чести и совести». Это не слова, а сущность человека. Это было девизом моего отца и мужа.

Воспоминание Зои Зарубиной о своем отчиме Н. Эйтингоне:

Почему мой отчим — Эйтингон? Он всю взрослую жизнь носил фамилию Наумов. Но когда началась война, Берия сказал: «Какой он Наумов? Он Эйтингон, и пусть носит эту фамилию». Поэтому по документам он Эйтингон. К чести этого человека надо заметить, что я в какой-то момент своей жизни спросила, можно ли называть его отцом. Он сказал: «Нет, не надо. У тебя есть папа, очень уважаемый человек. И я буду любить тебя не меньше, если ты будешь называть меня дядя Леонид».

Леонид Эйтингон родился 9 декабря 1899 года в Могилеве. Отец его рано умер от язвы желудка. В семье, кроме него, было две сестры и брат. Он старший. По-моему, был эсером. Я говорю «по-моему», потому что точно не знаю. Когда Феликс Эдмундович Дзержинский бежал из очередной ссылки, он встретил Эйтингона. Молодой человек ему очень понравился. Когда он приехал в Москву, получил комнату на улице Кирова, туда перевез свою маму и сестру. Это была замечательная семья, преданная идеалам революции. Младший брат стал довольно известным ученым —химиком, сестра Соня — прекрасным врачом-терапевтом, работала главным врачом в поликлинике автозавода. Иван Алексеевич Лихачев очень хорошо отзывался о ней. Она так и прожила всю жизнь в этой комнате на улице Кирова. Еще одна сестра — Серафима — была инженером.