Фальшивая Венера - Майкл Грубер

— На мой взгляд, и так получилось превосходно, и к тому же у тебя ведь есть видеокадры настоящего огня. Ты правда собираешься выставить свое творение?

— Да, в галерее Камерона-Этцлера мне в следующем месяце полностью отводят зал современного искусства. Это будет настоящий фурор.

Я сказал Боско, что не сомневаюсь в этом, и вернулся к себе, стараясь прогнать из сердца зависть, но без особого успеха. Я пролистал свои последние альбомы с набросками, думая о том, что написал бы Чаз Уилмот, если бы он собирался стать великим, вспоминая свои недавние размышления в метро, ту идею глубокого анализа современных лиц с использованием традиционной техники. Как создать что-либо достойное и при этом не впасть в китч? «Человек, заказывающий пиццу». «Женщина, ожидающая поезд метро». Возможно ли такое сейчас? Ничего похожего на фотореализм, нет, все стальное, кроме надгробий, бамперы на машинах липовые, копия цветного слайда, перенесенная на холст. Структура, вес, могущество, могущество краски, наложенной на живую поверхность: spezzatura. Карлики и уродцы Веласкеса, ожившие бодегоне, но с добавлением всего того, что мы пережили за прошедшие столетия, — вот что должно быть написано на лицах. Я выкурил полпачки и забил корзину для мусора смятыми набросками, но так ничего и не пришло, в конце концов я сдался и вышел на улицу.

Следующие три недели прошли в том же подвешенном оживленном состоянии. Я выполнил одну работу для «Обсервера», изобразил Буша в виде Пиноккио, с большим носом, в духе Диснея, в окружении других персонажей сказки с лицами современных политиков, и отказался от двух не менее заманчивых предложений, живя на десять тысяч, полученных от Марка, в надежде, что вдохновение придет до того, как я уеду в Италию писать фреску. Но абсолютно ничего; все, что я создавал, было похоже на дерьмо, хуже того — на чужое дерьмо.

Чтобы прибавить мучений, однажды в воскресенье я повел ребят в «Метрополитен» на выставку американских художников-реалистов. Мило сразу же отправился в свободное плавание, прижимая к уху электронного экскурсовода и катя за собой на колесиках маленький кислородный баллон, а Роза вдыхала воздух таким, каким его сотворил Господь, но про искусство ей рассказывал только я. Народу было — не протолкнуться; все в глубине души любят реализм, даже посредственный, хотя практически все совершают ошибку, путая простое изображение с живописью как искусством.

На стенах висели плакаты с высказываниями знаменитых художников. Ричард Дибенкорн[60] сказал вот что: «Как только я стал использовать фигуру, переменилось все мое представление о живописи. Быть может, не в самом очевидном структурном смысле, но эти фигуры перестроили мое чувство внутреннего, окружающей среды, самой живописи — причем я это приветствую. Потому что в абстрактной живописи ничего этого нет… В абстрактной живописи нельзя иметь дело… с человеком, с той самой концентрацией психологии, какую представляет собой человек в отличие от картины, на которой нет фигуры… И это то самое, чего мне всегда будет недоставать в абстрактной живописи: отсутствие диалога между различными элементами… совершенно не похожими друг на друга, схлестнувшимися в неразрешимом конфликте».

Я полностью с тобой согласен, Дик. А Том Эйкинс добавил: «Крупный мастер не копирует как обезьяна… а пристально наблюдает за Природой и ворует у нее инструменты. Он смотрит, что она делает с помощью света, своего главного инструмента, а затем с помощью цвета, с помощью формы, и приспосабливает все эти инструменты под свои нужды… Но если ему когда-либо вздумается пуститься в свободное плавание, создать более совершенное судно, он перевернется».

Впрочем, мы, маленькие художники, все равно не можем удержаться на плаву. Мне было бы гораздо проще, если бы реалистическая живопись умерла, окончательно и бесповоротно, как это произошло с эпической поэзией и драмой в стихах, однако она жива, потому что способна взывать к самым потаенным глубинам человеческой души. Так что мне нужно какое-нибудь лекарство, которое открыло бы мне, почему я никак не могу сделать нормальную карьеру как художник-реалист.

И снова я говорю обо всем этом, чтобы показать, как с годами развивалась моя жизнь, полная нытья, разочарований, тупиков, временами даже помыслов о самоубийстве, и только дети удерживали меня от этого. Вот какой была моя жизнь, ничего другого в памяти у меня не осталось, кроме воспоминаний о том, что я Диего Веласкес, которые, разумеется, — я в этом не сомневался — были порождены действием наркотика.

Так или иначе, мы вместе с другими посетителями разглядывали эти замечательные картины, и вдруг милая малышка Роза спросила, где висят мои картины, и я ответил, что их здесь нет, а она спросила почему, и я ответил, что в музеях выставляются только самые лучшие картины, а мои недостаточно хороши, и Роза сказала: «Папочка, тебе просто нужно постараться еще чуть-чуть».

Кстати, очень хороший совет, и потом мы вернулись ко мне, Мило сел играть за компьютер, я стал стараться, а Роза изобрела новую форму искусства с помощью отходов измельчителя бумаг и клея, смастерив фантастические коллажи из многослойного переплетения разноцветных полосок — если бы они имели в длину двадцать пять футов, это было бы в самый раз для очередной выставки современного искусства в музее Уитни. А я, наблюдая за ней, размышлял о теории Шелли относительно того, что все дети гении и возвращение в детство с помощью сальвинорина может дать новый импульс творческому процессу, но только на более высоком уровне. И я поймал себя на том, что с нетерпением жду следующую дозу. Я постарался прогнать прочь мысль о том, что даже в состоянии наркотического опьянения я остаюсь имитатором, что разрабатываю богатства не своего собственного, а чужого прошлого.

Затем пришло время моего следующего сеанса в лаборатории, но когда я пришел, секретарша, вместо того чтобы вручить мне анкету, снова сказала, что доктор Зубкофф хочет меня видеть в своем кабинете.

Я прошел к нему, он усадил меня в кресло и посмотрел на меня так, словно у меня на томограмме мозга была черная тень. Наверное, Шелли отрабатывал такой взгляд во время учебы на медицинском факультете, но впоследствии почти не имел возможности применять его на практике. Он сказал:

— Знаешь, Чаз, у меня есть для тебя одна нехорошая новость.

— Да?

— Да. Ты не говорил, что у тебя в прошлом были неприятности с наркотиками.

— Ну, я бы не стал называть это неприятностями…

— Вот как? Два курса лечения в наркологической клинике, один по судебному предписанию. Лично я считаю, что это как раз и есть неприятности с наркотиками.

— Шелли, да я просто продавал в баре какие-то таблетки. Глупость несусветная. Я сделал любезность другу своего друга, а тот оказался наркоманом. Вот почему в постановлении…

— Да, как бы там ни было, но в любом случае ты больше не можешь принимать участие в исследованиях. Это очень существенный момент.

— Но я уже много лет совершенно чист.

— Это ты так утверждаешь, но я не могу перед каждым сеансом проверять тебя на наркотики. К тому же есть еще одна проблема. Мои помощники доложили, что ты ведешь себя агрессивно и отказываешься помогать нам.

— О, ну пожалуйста! Это все потому, что я не описал картину, которая мне привиделась?

— Совершенно верно, ты должен был рассказывать нам обо всех своих ощущениях, вызванных препаратом. Это является важной составляющей частью исследований.

Затем Зубкофф заговорил о Веласкесе, что по-прежнему сильно его смущало; считалось, что сальвинорин не приводит к таким эффектам.

— Так что же это такое? — спросил я.

— Что-то другое. И я не могу точно сказать, что именно. — Он явно искал способ, как бы поделикатнее сказать мне то, что он хотел. — Фундаментальная психологическая проблема.

— Что-то вроде психоза?

— Ну, так далеко я бы стал заходить, однако с тобой несомненно происходит нечто странное, что вряд ли как-то связано с сальвинорином, а мы, к сожалению, не имеем возможности оказать тебе необходимую помощь. Вот мой совет: обратись в нашу клинику, пройди полное обследование, анализ крови, энцефалографию, томографию и все остальное и убедись, что у тебя нет никакой скрытой патологии. Никто ведь не может поручиться, что ты не страдаешь эндокринным дисбалансом или что у тебя нет аллергической реакции на сальвинарин или, упаси господи, опухоли головного мозга.

Я обещал подумать над его предложением. Шелли кивнул, мы пожали друг другу руки, и это был конец.

Меня попросили подписать какие-то бумаги, и наконец я был официально отстранен от участия в исследованиях, и, должен признаться, у меня внутри все оборвалось. По дороге домой я начал думать о том, где бы достать препарат. Я вспомнил, что сальвинорин остается одним из немногих еще не запрещенных психотропных средств, и решил, что мне обязательно удастся где-нибудь его раздобыть. Затем я мысленно сказал себе: «Чаз, не сходи с ума, только этого тебе не хватало: если Лотта узнает, детей тебе больше не видать». Вот какими были мои мысли в метро.