Разбойничьи Острова - Яна Вальд

казалось, что не верит, хотя она плохо представляла себе, как это возможно. Он не привык, как другие, просить у богов удачи и не понимает: еще нужнее боги, чтобы на них свалить свои беды.

— Ее привели к колодцу, — сказал Теор. — Старухи поддерживали ее с двух сторон и внимательно слушали вздор, который она лепетала. Что-то о береге и скачущих всадниках, — он неестественно засмеялся. — Ты теперь одна из них, сестренка, Синие Ленты носишь. Может, объяснишь, что она предсказала?

Хотела бы Дельфина знать, как наказывает Морской Господин того, кто слышал запретное. Но какого бы ни было наказание, ей к гневу бога нечего добавить. Она не упрекнула, только покачала головой:

— Я не рассказала бы, даже если б знала.

— Тогда я тебе расскажу. Это просто мак. Вашу меркатскую смолу получают, надрезав не вскрывшуюся коробочку. Любой дурак может нализаться и предсказывать. Или ты веришь, что Жрицам ее вручают боги?

Наверняка, и это рассказала ему мать. Что могла ответить Дельфина? Ведь не спорить же о том, чего Теору вообще не полагалось знать. Она видела, как смола облегчает страдания и спасает жизни. Как тут не поверить, что это зелье — дар богов, даже, если его получают из простого цветка человеческими руками? Если Теор думал, что открыл близняшке секрет, то это было не так. Она не то чтобы не знала: Госпожа Дэя, что расчесывала ее волосы в Гроте, была наряженной Хоной. Просто Дельфине не пришло бы в голову полагать, что Хона в тот миг не была Госпожой. Каким же видится мир тому, который равняет истинное с очевидным? О чем думает Тина, когда приходит ее очередь служения в Святилище? Относится к Обрядам, как к хмельной пирушке? Бог таков, каким люди видят его. Если для Тины он — лишь дурман особых трав, то не Дельфине ее наставлять. И тем более судить.

…ну и вот, она лежит на Птичьей Скале, завернувшись в плащ, вспоминает. А внизу играют свадьбу Аны и Наэва.

Жертвы Алтимару и Каэ, красавице Акрине, дарящей любовь, и Госпоже Дэе, чтобы благословила брак детьми. Сладкое зажаренное мясо, пряное вино, чаша для Старика-из-Холма. Десятки гостей, земля, утоптанная хороводом. Даже дэрэ, что живут на окраине деревни, жмутся позади общего веселья. Для Сагитта соорудили деревянный настил. Он, укутанный в одеяла, не встает уже, но счастлив, что дожил. Ана не то чтоб совсем не может вышагивать и подпрыгивать в хороводе, но слишком жалкое это зрелище. Поэтому она сидит подле свекра, на Наэва, которого друзья и подруги закружили в танце, смотрит издали. За двоих отплясывает пышка Меда со своим мужем Кэвом, с маленьким первенцем на спине. Десятилетний Ирис теперь ненавидит, когда его называют малышом. Игн по-прежнему смотрит только на Дельфину — с безнадежной тоской с тех пор, как она выбрала судьбу Жрицы. Мрачная без причины Маргара. Тина, у которой есть причина грустить, — но она веселится.

Теор. Ну, конечно, и он там, в не спящей всю ночь деревне. Убеждает себя, что рад чужому счастью, и опрокидывает чашу за чашей. Он стоит в отдалении от других гостей. Рядом только обожающий его Ирис, остальные поглядывают с любопытством — вот, значит, как вышло. Лучший из лучших, но свадьба не его.

Из сыновей Авы и Сагитта до взрослых лет дожил только один. В Регинии это означало бы, что родительский дом принадлежит ему после смерти отца, но обычаи Островов были не в его пользу. Двойняшки остались в родном доме вместе со своими семьями и настолько же хорошо ладили между собой, насколько не выносили друг друга их мужья. Новое жилье Наэва и Ана выстроено к свадьбе, закончено только что. Дельфина со скалы представила, как родственницы жениха и невесты, шепча благие заклинания, стелют брачное ложе — ей бы быть сейчас среди них. Ана уже гадает, куда делась подруга. В четырнадцать первая красавица Островов смотрелась бутоном, теперь должна быть розой — такой она видится Наэву и Теору. Одному — почти сорванной, другому — за чужим забором навсегда. Она в своем лучшем платье из зеленой парчи, расшитом и чуть потертом, потому что в нем выходили замуж все ее сестры и мать. Солнечно-пшеничные волосы до плеч убраны обручем, красуются в последний раз. Утром платок замужней женщины скроет их от всех мужчин, кроме Наэва. Зимой они будут отрастать и во время работы рассеянно выбиваться наружу; и лишь на регинском берегу ее светлые пряди покинут свою тюрьму. В набегах обычаи слабеют, жены становятся в первую очередь воинами. Но зачем ей теперь регинский берег? Если Дэя милостива, к лету новобрачная уже может носить ребенка.

Дельфина видела, как Теор вручил Ане подарок им вырезанную дудочку.

— На Побережье, — сказал он, — держи ее при себе. Чтобы ты всегда могла позвать на помощь, если будешь в опасности.

Она улыбнулась. Взяла подарок, извлекла из него пронзительный верещащий звук. Любой пастух, умеющий играть на дудочке, сказал бы, что получается у нее отвратительно.

— Спасибо тебе, — сказала Ана очень тепло. — Я буду хранить твой подарок. А ты храни мой.

Это был амулет. Маленький полотняный мешочек, сделанный Аной собственноручно.

— Я зашила сюда Белую Ленту. Я не принесла Островам благословение Алтимара, но Алтимар знает, что я честно и достойно хранила себя для него. Я верю, что моей Ленте хватит сил беречь хотя бы одного человека. Верю — пока носишь мой амулет, не утонешь в Море, не заболеешь, из любой битвы выйдешь цел. Я буду хранить твою дудочку, а тебя пусть хранит мой подарок.

Ана сама надела мешочек ему на шею — прикосновение, что дороже тысячи амулетов. Дельфина издали наблюдала обмен дарами, наблюдал и Наэв. Сегодня на нем дорогой плащ, взятый в бою, меркатский пояс и туника, искусно расшитая его сестрами. Авмита и Авнора на все лады повторяют, как он хорош. Не знают, чего не хватает сегодня их брату, — зашитой в полотно Белой Ленты Аны. Она не жениху ее отдала, а тому, перед кем чувствует вину. Наэву она вручила себя — что может быть больше? Он это понимает.

Он, а не Теор, останется в темноте с ней, еще не тронутой.

Никогда больше не пустит ее в рейд и сломает эту проклятую дудочку, напоминание о сопернике!

Нет, не сломает — ревновать к дудочке смешно.

Сегодня должен был кончиться спор двоих. И Дельфина явно читала в глазах одного: “Я всем лучше. Почему он?”. И в глазах другого столь же ясно: “Почему я?