За веру, царя и социалистическое отечество - Юрий Брайдер

— Тогда возьми и сложи песню про нас с тобой.

— Не так-то это просто… Хотя попытаться можно. До ханской ставки, если верить лазутчикам, еще ехать и ехать. Вот и убьем время… Решено — я буду песню слагать, а ты по сторонам глазей, чтобы печенеги нас врасплох не застали.

Некоторое время посольство двигалось в полном молчании, а потом Добрыня стал легонько мычать что-то, стараясь попадать в такт лошадиному шагу. Скоро сквозь мычание стали прорываться отдельные внятные слова, а то и целые фразы. Впрочем, сочинительство у богатыря ладилось нешибко. Придумав одну строчку, Добрыня тут же отбрасывал ее, и брался sa другую.

— «Как во славном было городе во Киеве…» Нет, банально, надо что-то посвежее, — рассуждал он вслух. — «Красуйся, Киев-град, и стой неколебимо, как Россия…» Мимо. Никакой России еще и в помине нет. «Киев-град, златые купола! Киев-град, звонят колокола…» Еще хуже. Не дожили мы пока до куполов и колоколов. «Утро красит нежным цветом стены княжьего дворца, просыпаются с рассветом киевляне — голытьба…» Уже лучше, но никто не оценит. «Долбленки, полные сомами, Добрыня в Киев приводил, и все боярыни давали, когда про то он их просил…» Тьфу ты, я же героическую песню взялся сочинять, а не балагурную. Неужели придется возвращаться к первому варианту? Или придумать что-то попроще. На популярный мотивчик. «У князя в гриднице назначена пирушка…»

— Мне записывать? — поинтересовался добросовестный Никон.

— Не надо, — ответил Добрыня. — Героические песни запишут веков этак через восемь и тогда же назовут былинами. А пока их надо наизусть запоминать. Чтобы потом петь в людных местах.

— У меня, боярин, на плечах голова, а не кадушка. Она уже и так разными знаниями переполнена. Я запоминать давно разучился.

— — Понятно. Сочувствую тебе, божий человек. Пьянство и память — две вещи несовместимые. Почти как гений и злодейство.

— Боярин, позволь мне твои песни заучить. — Слуга Тороп, дабы не отведать за дерзость хозяйской плети, предусмотрительно поотстал. — Голова у меня пустая и трезвая. Каждое слово для потомков сберегу.

— Попробуй, — милостиво разрешил Добрыня. — Если получится, будет тебе на старости лет верный кусок хлеба. Ну а сейчас внимайте. Зачин уже готов.

Певец из Добрыни был, конечно же, никакой, зато и слушатели ему достались неизбалованные.

У князя в гридницеНазначена пирушка,О том везде идет молваИз уха в ушко.За стол зовут бояр,Купцов и воевод.Допущен также был тудаПростой народ.Там были витязиПотык, Дунай, Добрыня,Чей грозен нравИ чей кулак, как дыня.Туда, конечно,И Сухмана занесло.Ему попойки -Основное ремесло.

— А вот это ты залгался! — возмутился Сухман. — Мое ремесло — супостатов разить да землю русскую оборонять. Пью я единственно от скуки. И с ног, заметь, никогда не валился. Нечего небылицы плести. Я ведь и разобидеться могу.

— Пойми, это ведь песня, — стал оправдываться Добрыня. — У нее свои законы. Не привравши, песню не сложишь. Тем более что выпивка герою не в укор. Александр Македонский тоже этим грешил. От пьянства, сердешный, и помер. Брось переживать и слушай дальше.

— Я послушаю, так и быть. Но если еще хоть одно обидное слово про меня скажешь, обратно в Киев вернусь, — предупредил Сухман. — Теперь понятно, почему магометане злоречивым пиитам языки обрезают.

— По части обрезания магометане известные искусники. Да только до нас это поветрие пока не дошло. Поэтому я за свой язык не опасаюсь.

Добрыня вновь запел, но слова теперь подбирал более осмотрительно:

Как только гостиХорошенько угостилисьИ все раздорыМежду ними прекратились.Надежа— князь призвалК всеобщему вниманью,А для острастки даже стукнулСвоею дланью.Дурные новости посыпалисьБез меры.Они разили,Как отравленные стрелы.Поганый враг ИльдейНа Киев покусилсяИ черной тучейНа границе появился.Злодей степнойНесет народу разоренье -Осаду надо ждать,Без всякого сомненья.Да только некомуЗа родину сражаться:Слаба дружина,А подмоги не дождаться.Богатыри позор подобныйНе стерпелиИ поклялись врага побитьНа самом деле.Добрыня быстро собираетсяВ поход,С собой СухманаБлагонравного берет.

— Опять неувязочка получается, — вмешался Сухман. — С каких это пор я в благонравные записался? Благонравными бабы бывают. Или монахи. А я все же воин. Лучше назови меня непобедимым. На худой конец — могучим.

— Не ложится непобедимый в строку. Как ты не понимаешь! — раздосадовался Добрыня.

— А что ложится?

— Козлорогий, косорылый, страховидный, вечно пьяный.

— Тогда пусть благонравный остается, — вынужден был согласиться Сухман. — А я уж постараюсь соответствовать. Нрав укрочу и пьянство умерю.

— А еще говорят, что искусство не исправляет людей, — молвил Добрыня самому себе.

Здесь в богатырскую беседу вновь вмешался безродный Тороп, и вновь с безопасного расстояния.

— Почему в песне только про Добрыню и Сухмана поется? — осведомился он со всей строгостью, на какую только способен зависимый человек. — Как же мы тогда? Горе и тяготы вместе мыкаем, а слава только вам достается. Несправедливо.

— Про всякую голытьбу подзаборную в героических песнях не поется, — пояснил Добрыня. — Это уж потом, когда старый мир прахом пойдет, про вас сложат: «Кто был ничем, тот станет всем…»

— Ты, Добрынюшка, на этого свинопаса внимания не обращай. Кто был ничем, тот ничем и останется. — Сухман погрозил Торопу кулаком, хотя достаточно было и пальца. — Ты дальше пой. И где-нибудь в удобном месте обязательно вверни, что я непобедимый.

— Дальше я пока не придумал, — признался Добрыня. — Вдохновения нет. Песни сочинять — это не брагу ковшами хлебать. И не девкам подолы задирать.

Между богатырями завязалась горячая перепалка, вследствие чего они перестали следить за окрестностями. Да и Тороп с Никоном отвлеклись — уши развесили.

Спохватились все лишь после того, как в воздухе пропела стрела и, не дотянув до цели, коей, несомненно, являлось киевское посольство, сразу затерялась в высокой траве.