Вернуться к тебе - Дана Рейнхардт

никогда не хотела этого. А сейчас я хочу только одного: чтобы он вернулся.

— Он вернется.

Мама ищет взглядом мое лицо и наконец видит меня:

— Как ты думаешь, где он, Леви? То есть… как ты думаешь, где он сейчас, в эту минуту?

Я не могу понять — неужели мама меня проверяет? Неужел и это мой шанс сказать ей то немногое, что мне известно? Или то немногое, что, как мне кажется, мне известно?

— Я дала ему мобильный телефон, — добавляет мама. — Новый. Но он его не включил.

Нет, это не шанс для меня. Это не то, чего мама хочет. А иногда, я думаю, лучше делать и говорить то, чего от тебя хотят.

— Мам, скорее всего, на Аппалачской тропе нет связи. Уверен, как только Боаз доберется туда, где сигнал получше, он позвонит.

Мама кивает. Смотрит на стенд. Ее губы шевелятся едва заметно. Она снова и снова читает эти слова.

— Где же он? — шепчет она.

Совсем стемнело. Желтые уличные фонари отчаянно пытаются разогнать мрак.

— Думаю, он лежит в своем новеньком спальном мешке, — говорю я маме. — И ждет, когда появятся звезды.

Глава десятая

Я сижу в его комнате. На его кровати. Матрас на месте, на кровати. Могу представить себе маму, как невыносимо трудно ей было поднимать такую тяжесть.

Я вижу отметины на стене — в тех местах, где брат прикреплял к стене скотчем мою географическую карту США, ту самую, которую он мне вернул под покровом ночи. Старый ноутбук Боаза со сломанной материнской платой все еще лежит на столе. Замолкший радиоприемник — на полке, он втиснут между двумя гантелями и книжками с обшарпанными корешками.

Я словно бы провожу инвентаризацию. Пытаюсь уловить какой-то смысл в том, что здесь осталось, а что исчезло.

Исчез брат.

Это я знаю точно. Он взял с собой распечатанные на принтере карты. И все новые вещи, купленные для него мамой, кроме мобильника. Я нашел его. В коробке, за аккуратным рядом обуви в шкафу. А коробки из магазина «Марти Малдун» нигде не видно. Я ее всюду искал.

Я разворачиваю карту, закрепляю кнопками на кровати и смотрю на нее.

Я мог бы дождаться второго пункта маршрута. Или того, который будет за ним. Всевозможные адреса написаны на фоне безмятежной голубизны Атлантического океана.

Я могу тронуться в путь сейчас. Сегодня! Но можно и завтра. Если я не буду с этим тянуть, то нагоню брата в Поукипси.

После того как Боаз отбыл в тренировочный лагерь, был недолгий период, когда я представлял себе: вот стукнет мне восемнадцать, и я пойду по стопам брата. Пойду по протоптанной им дороге. Накачаю мускулы, чтобы на мне отлично сидела форма. Обрею волосы почти наголо.

Я это себе представлял не потому, что мечтал стать морским пехотинцем. И уж точно не потому, что я верил, как верил Боаз, в эту дребедень насчет того, что надо стать мужчиной и сражаться за свою страну. Все было куда проще: я всю жизнь считал, что должен стать таким, как мой брат. Что я обязательно пойду за ним следом.

Это быстро выветрилось. Я отрастил волосы. Начал курить. Как только Боаз ушел, я стал нащупывать свой путь в жизни в стороне от тени моего брата… но в итоге узнал, что тени, отбрасываемые с другого края земли, становятся еще длиннее.

«Сегодня, — решаю я. — Уходить надо сегодня».

Я перехожу улицу, захожу к Циму, но его нет дома. Иду к площадке, где он обычно кидает баскетбольный мяч в корзину. Его и там нет. Вижу старый скейтборд Цима, прислоненный к двери гаража, и поспешно хватаю его. Это тот самый скейтборд, на котором Цим катался, когда для нас с ним не было ничего важнее скейтбординга. У меня-то скейта уже давно нет, и, наверное, это часть моих проблем. Не в том смысле, что я перестал кататься, но место скейта ничто не заняло. Нет ничего в моей жизни настолько важного, насколько когда-то был скейтборд.

Я качусь на скейте Цима к дому Перл. Дверь открывает мама Голдблатт.

Женщины сильно старше сорока меня не привлекают, но если бы привлекали, то я бы точно влюбился в маму Голдблатт. Она умная и красивая, и она работает какой-то важной шишкой на общественном телеканале — продюсирует шоу о мировой культуре и музыке. Да, я знаю, что Перл любит делать вид, будто ее мать — полная дура и поговорить с ней не о чем, но на самом деле если Перл вырастет хотя бы наполовину такой же хипповой, как мама Голдблатт, то это будет классно.

— Леви, милый, — произносит мама Голдблатт грудным, убаюкивающим голосом. — Как ты поживаешь?

Я ее вижу впервые за несколько недель.

— Хорошо.

— А твой брат, он теперь дома?

— Не совсем.

— Нет?

— Он был здесь, но снова уехал.

— Его снова призвали в армию?

— Нет-нет. Просто уехал… ну, наверное, чтобы немного прийти в себя.

— О! Звучит не очень-то хорошо.

Есть еще одна особенность у мамы Голдблатт. Она как бы готова подставить плечо, дать тебе выплакаться в «жилетку», как это называет моя мама.

Есть в ней что-то такое, из-за чего мне ужасно хочется выложить ей все.

Когда я рядом с ней, я борюсь с желанием треснуть, как переспелая дыня. К счастью для Перл, ее гнева я боюсь так сильно, что не поддаюсь баюкающим интонациям голоса мамы Голдблатт, иначе я бы уже успел выболтать ей все секреты Перл, и ее бы точно надолго подвергли домашнему аресту.

— Перл дома?

— Да. Во дворе. Только сначала что-нибудь съешь. Она мне говорит, что ты на диете — одним замороженным персиковым йогуртом питаешься.

Перл сидит на залитой солнцем лужайке и читает. У нее на голове несуразно большая шляпа.

Она пожимает плечами:

— Что я могу поделать? Я легко обгораю.

— Мне надо, чтобы ты меня подвезла, — прошу я.

— Куда?

— В Поукипси.

— Поукипси — это же в трех часах езды отсюда, насколько мне известно.

— Примерно.

— А мне через сорок пять минут надо быть на работе.

— Может быть, пора взять больничный.

Перл задумывается.

— В этой идее есть нечто драматичное. И мне это нравится.

— Я еще не сказал, что у тебя слегка изможденный вид? Перл кашляет. Потирает виски. Негромко стонет. Снова кашляет.

— Как звучит?

— Идеально.

Мы едем по I-90[17].