Серп языческой богини - Екатерина Лесина

– Кто тогда?

Бесполезный вопрос. Далматов или не знает, или не скажет. Такая вот игра.

– Помнишь задачку про козу, капусту и волка? Про то, что их надо перевезти на другой берег, а место в лодке одно?

– Помню.

Илья открывает шкаф и хмыкает:

– Надо же, о тебе решили позаботиться. Это Таськино шмотье.

Стопка маек. Брюки. Два свитера. Толстая куртка с надписью «Север». Пакет с бельем. Саломея не наденет чужое белье, но… варианты?

– Сама справишься? – Далматов закрывает шкаф. Слишком он спокоен, не шкаф – Илья. Как будто ничего не произошло. А с другой стороны, и вправду, подумаешь, вещи подбросили. Вещи – это не труп.

– Я не стану это надевать.

– Станешь. У тебя выбора нет. – Илья вышел и прикрыл дверь.

Майка оказалась широка. Штаны – коротки. Только свитер пришелся более-менее впору. Теплый. Мягкий. Замечательный свитер, который принадлежал другой женщине. Скорее всего, она мертва. И брать ее вещи – нехорошо. Мародерством попахивает.

Это вынужденная мера.

Саломея же не виновата, что все так получилось.

– Ты все? – поинтересовался Далматов из-за двери. – Разговор есть. Про волка, козу и капусту.

Он пытался улыбаться и выглядеть бодро, но получалось не очень.

– Тело на маяке. Мне нужно взглянуть на него. Понять, отчего умер. Если получится, конечно, понять. Ты до маяка не дойдешь. Оставлять тебя с кем-то из этой парочки я не хочу. Оставлять тебя одну я тоже не хочу. А сидеть с тобой…

– Ты не нянька.

– И это тоже. Но, сидя на месте, ситуацию не изменишь. Выбор невелик. Или ты остаешься с ними. Или ты остаешься одна.

В этом доме? Наедине с часами, чужой одеждой, к которой еще надо привыкнуть. С собственным желанием заснуть.

– Окна я проверил. Стены тоже. Тайных ходов здесь нет.

– А вещи?

Не услышал.

– Дом я проверю. Дверь запру. И ты тоже.

Далматов снял очки и потер переносицу. А глаза-то красные, кровью налитые.

– Устал?

– А? Есть немного. На том свете отдохнем.

Заезженная шутка и не к месту, но Саломея улыбнулась.

– Я тебе пистолет оставлю. На всякий случай. Все будет хорошо, Лисенок. Мы вернемся. Ты только не спи. Слушай. И вот еще, – он вытащил из кармана блокнот. – Здесь кое-что по нынешнему делу. Пролистай. Вдруг что-то на ум придет?

Саломея заперла дверь. Проверила окно. И дверь тоже проверила. А потом снова окно. Она слышала голоса, доносившиеся сквозь пол. Веселое Зоино щебетание прерывали реплики Толика, короткие, сухие. Далматов молчал.

Потом голоса стихли. Люди вышли во двор, и Саломея, приникнув к заиндевевшему стеклу, пыталась разглядеть, что происходит.

Красное пятно. Синее пятно. И зеленое. Пятна исчезают. Наступает тишина. Не спать.

Сон – это почти смерть. А смерть – окончательна и обжалованию не подлежит. Если Саломее хочется – а ей ведь хочется? – вернуться домой, то она должна держаться яви.

Забравшись в спальник, Саломея перевернулась на живот и положила перед собой блокнот. Обложка из кожзаменителя. Страницы в крупную клетку. Пожелтели. Загнулись с одной стороны. А на первой – темное пятно ожога.

Далматов нашел блокнот в доме. Когда? Когда Саломея спала.

Почерк у Далматова неровный, нервный даже. Буквы то вырастают, занимая всю строку, то вдруг становятся мелкими, что букашки.

И читать неудобно. Лиловые чернила теряются на желтизне страниц.

Так даже лучше. Меньше шансов уснуть.

Калма. Финны. Карелы. Мифологическое воплощение смерти. Светловолосая женщина с серпом.

Жизнь – нити – трава – жатва.

Урожай.

Лето – для жизни. Смерть – зима. Антагонизм понятий. Логика мифа. Тогда понятно, почему ей нужен серп. Он должен быть среди остального.

Вопрос: в сорок первом разрыли захоронение? Или храм? Нет полного перечня. Серп нигде не упоминается. Украшения? Они принадлежали жрице? Были ли вообще у Калмы жрицы? Информации почти нет.

О чем я вообще думал?

– Вот уж точно хотелось бы знать, – пробормотала Саломея, переворачивая страницу.

Герой Илмайллине выковал волшебную мельницу Сампо – образ жизни, благоденствия? – и ледяной серп Калмы. Мельница утонула. А серп? Что стало с ним? Илмайллине заточил смерть на острове, и три сотни лет люди жили. Но потом?

Калма нашла воплощение?

У смерти есть дети.

Образное выражение. Возможно, имеется в виду некто, исполняющий функции Калмы. А серп – символ принадлежности к кругу избранных. Жрецов? Слуг? Детей?

Переворот. Новая страница. И строки плывут. Закрыть бы глаза. Всего на минуту. На полминуты. Разве это много? Да и вообще сон – только на пользу.

Серп как символ.

Повторяет форму полумесяца. Лунный знак. Две стороны – плодородие и смерть. Колосья умирают. Зерно дает жизнь. Питает.

Люди умирают. Питают? Кого?

Человеческие жертвоприношения? Пошлость какая.

Кроатону отдавали воинов. Одного в год. И отдали чужаков? Предоплата божественной мощи? А здесь что? Культ Калмы? Тайное место? И снова жертвы? В письмах нет упоминаний. Напротив, она сомневается в том, что место – храм. Плохо, что нет отчета экспедиции. Было ли что-то, кроме сокровищ… уже мутит от этого слова. А кости? Жертвенные камни? Святилище?

Очередной вопрос.

Итак, серп. Многие носили. Аккадский Син, малоазийский Приап, греческий Кронос, Эзус из галлов… Кроатон. Калма. Морана. Обычаи жатвы. Фараон срезает первый сноп золотым серпом. Кельтские друиды и обряд с омелой. Славяне с последним снопом, которого нельзя касаться… пшеница, рожь. Поле. Человечество? Одни колосья с другими мешаются. Зерна и плевлы. Прямая ассоциация.

Серп режет все. Не попасть бы под взмах.

Саломея все-таки задремала. Буквы ускользнули, тепло убаюкало. А глаза сами закрылись. Ненадолго. И не спит она. Думает. О серпах и людях. Колосья… колосья… поле играет.

Желтая пшеница шелестит. Ветер рисует узоры. Его кисть легка, мазки – небрежны. И поле меняет окрас. Тяжелые колосья касаются ног, рук, живота, точно пытаясь задержать Саломею. Бабушка говорила, что в пшенице прячутся волки.

У них желтые глаза, как полуденное солнце. И шерсть цвета старой соломы.

Волки боятся людей.

Играют.

Бегут. До края поля, но не дальше. Ведь за краем нет зерна. А на поле ступают жнецы. Ровным строем. Взмах. Взмах. Падают срезанные колосья. Ширится рана. Песня несется ввысь. Мечется волк. Кружит. Жмется к сухой земле. И слепящее солнце укрывает его.

Воздух звенит.

И уже не волк – Саломея убегает. Но серпы сплетаются серебряной сетью. Остается лишь пятиться, отступать.

Прятаться.

…раз-два-три-четыре-пять. Выхожу тебя искать.

Кто не спрятался, я не виновата.

Хлопнула дверь. Внизу, а потом совсем рядом. И лестница отозвалась скрипом. Кто-кто идет? За кем?

За Саломеей. Прячься, пока есть время. В шкаф. Под кровать. Куда-нибудь. И сиди тихо-тихо. Тогда, возможно, тебя не найдут.

Дыши осторожно. Мягко.

Это уже не сон – явь. Нет солнечного поля и серпов, но есть жесткий пол, печь и блокнот. Руки ноющие. Пистолет. Иррациональный страх.

Шаги ближе. И кто-то останавливается у двери.

Он замирает. Тишина. Абсолютная. Сердце и то прекращает стучать. Но Саломея ощущает того, который прячется за дверью, остро, как если бы он находился в комнате.

Шевельнулась ручка. Щелкнул язычок замка, но не открылся.

Импровизированная задвижка – толстая ножка стула, просунутая в скобу ручки, – держится. Только выдержит ли, если тот, кто пришел в дом, вздумает высадить дверь? У Саломеи пистолет есть. В нем всего одна пуля, но этого хватит, если прицелиться.

Пистолет Лепажа не знает промаха.

Руки дрожат. Препаскудно, когда руки дрожат. И бинты мешают. Пистолет приходится держать обеими руками. А спусковой крючок тугой.

Тук-тук. Как вежливо со стороны демона стучать. Но Саломея не ответит. И уж точно не пригласит войти.

Тук-тук-тук. И нежное царапанье. Саломею предупреждают: не следует упрямиться. Но, видно, она уродилась несговорчивой.

Гость мнется на пороге, вздыхает и уходит.

Притворяется, что ушел? Хочет, чтобы Саломея поверила. Выглянула в коридор, убедилась. Нет. Она же не дура, во всяком случае, не настолько.

Глава 3

Кто в домике живет?

Волки держались поодаль. Старый вожак с седыми боками. Волчица пегого смешного окраса. И молодняк, который суетился, то подбегая ближе, то отступая.

Волки не спешили нападать, но и не уходили.

Следили за людьми.

Люди следили за волками. И лишь Толику данное соседство доставляло радость. Парочка удачных эпизодов для безумного кино? Почему бы и нет.

– А они кусаются? – Зоя задала очередной идиотский вопрос и сама же себя укусила за прорезиненную рукавичку.