Кольцевая дорога (сборник) - Геннадий Пациенко

Ну нет — я должен и буду жить. Назло судьбе выживу. Я выдернул проворно ремень из брюк, и мы взялись с Гордеем зажимать ногу выше колена. Ремень врезался в опухоль, почти скрылся в ней, но зато, полагал я, змеиный яд не подберется к сердцу, не убьет его. И я выживу, вновь буду ходить с мальчишками в заброшенный Снегириный лес.

Так, опираясь о плечо Гордея, я сделал несколько шагов и понял, что до деревни мне не дотянуть. Да что до деревни — выбраться хотя бы на дорогу, а там видно будет. Боль усиливалась с каждым шагом, нога немела, и я уже совсем не ступал, а волочил ее, опираясь на палку и на плечо Гордея.

Голоса ушедших вперед слышались за буреломом, у самой дороги. Стиснув зубы, я упрямо продолжал двигаться. Нет-нет да и закрадывалась мысль — а вдруг уйдут мальчишки, оставив нас? Или все же, как это часто бывало, усядутся на лесной травянистой дороге и будут ждать…

Если уйдут — придется туго. Домой я один не доберусь: расстояние немалое.

Я ступал по кочкам, цеплялся распухшей ногой за коряги и бурелом, проваливался в мох и, с болью выдергивая ногу, брел, покрываясь потом, вперед, к дороге.

Мальчишки ждали. Они сидели и вылущивали орехи. Их рвали в лесу наперегонки — побыстрее да покрупнее. Теперь же орехи вылущивали, чтобы не нести домой лишнего. Я опустился в стороне на траву, вытянул негнущуюся ногу и перевернулся на спину, лицом к небу. Гордей с кем-то перешептывался: вероятно, рассказывал о случившемся. Я видел небо, верхушки елей. Пахло нагретой смолой и папоротником. Умиротворенная предвечерняя тишина и эти запахи расслабили меня.

Однако почему я лежу? Почему теряю драгоценные минуты, в которые боль и опухоль только усиливаются, а яд продвигается выше? Надо брести скорее к деревне, а там уж спасут, вылечат.

Я поднял голову, встал, оперся на палку. Молчаливо и одиноко побрел по дороге. Ватага с каждым шагом меня нагоняла. Я двигался, опираясь на палку, и палка была мне в эти минуты другом. Оттого что никто не сокрушался, не думал упрекать Женьку за издевку, я вдвойне ощущал свое одиночество.

Мальчишки приближались. Женька нагнал меня первым.

— Знаешь, мы лучше пойдем наперед и скажем, чтоб за тобой прислали телегу.

Я промолчал: дело ваше. Голоса быстро затихли за лесными дорожными поворотами. Пусть спешат со своими орехами — тем настырнее и упрямее буду в одиночестве я. Добреду наперекор всем.

Гордей тоже исчез. И я сразу забыл о нем. Зачем ему со мной оставаться? Подался, и ладно. Подобно хилому утенку, он пробовал поотстать, тянуться позади, но Женька крикнул, и он присоединился.

Ничто теперь меня не отвлекало. В притихшем предвечернем лесу я был один. Даже здоровому человеку до темноты не поспеть в деревню. Сумка с орехами била по боку, мешала идти. Я бросил ее под куст, заприметив место. Вернусь, заберу как-нибудь. Но облегчение вскоре пропало. Боль и тяжесть навалились снова. Хотелось остановиться, прилечь на покрывшуюся росой траву и лежать не шевелясь, ни о чем не думая…

Времени минуло достаточно. Телеги все не было. Женька не сдержал слово, промолчал в отместку, иначе бы отец уже появился. Остальные же, вероятно, и не догадывались, о чем говорил со мной Женька с глазу на глаз.

Я приближался к приметному у дороги большому камню. За ним лес сменялся полевыми кустарниками, и на дороге нет-нет да и появлялись люди. У самых домов, где сходится несколько дорог, начнется густая, плотная пыль. По ней-то я и приду к себе.

Я поравнялся с валуном и услышал чье-то робкое покашливание. Наверху его, поджав колени, сидел Гордей.

— Зачем ты здесь?

— Тебя жду, — ответил он, спускаясь с камня. — Давай сумку поднесу.

— Я ее в кусты забросил.

— Зря, — сокрушился он. — Хочешь, сбегаю. Скажи, где?

— Ты все равно не найдешь.

Посылать мальчишку за сумкой я не мог, понимая, что он залез на валун от страха, иначе пошел бы навстречу. Кусты, сумерки и окружающая пустынность принудили его остановиться и ждать. Гордей спустился с камня, и мы поковыляли по дороге вдвоем. Я шел осторожно, опираясь на подставленное плечо, Гордей — держась за мой пояс.

Вскоре мы услышали стук телеги. И не со стороны деревни, как ожидали, а из леса.

Кто-то нагонял нас. Лошадь ступала неспешно. Телега покачивалась в колее с одного бока на другой. Мы сошли с дороги и остановились чуть в сторонке.

— Тпру-у-у!.. — Мужик в телеге натянул вожжи, заваливаясь на спину. — Тпру-у-у!

Телега остановилась.

— Хотите, чтоб подвез? — спросил мужик, пристально глядя на нас.

— Хотим! — ответили мы в один голос.

— Садитесь, мастера ломать орешник!

Мужик в телеге был заметно навеселе.

— Его змея укусила, — сказал быстро Гордей.

— Ишь, хитрецы какие! — захохотал мужик. — Насквозь вижу мазуриков. Обленились.

— Его правда змея укусила! — заступился Гордей.

— Лучше под ноги надо глядеть, когда орешник ломаете. Чего стоите? Садитесь! — проворчал мужик.

Мальчонка от радости встряхнул сумкой, и по дну ее, по самому низу, костяшками отозвались орехи.

— Давай торбу!

По-видимому, это был лесник, судя по низким дробинам и неразъезженной, в отличие от колхозных, телеге. Сидел он на скошенной траве, положенной небрежно и вдоволь. Колхозный возчик к траве отнесся бы по-другому: ни один клок не рассыпал бы.

Мужик взял у Гордея сумку-мешок, подержал, потряс ее на весу, словно прикидывая, много ли мы нарвали, и, решив, что мало, распорядился:

— Садись на траву, ко мне поближе!

— Скорее! — заметался Гордей, помогая мне взобраться на телегу.

— До перекрестка подкину, а там и сами дотопаете, — буркнул мужик. — Мне в другую сторону, — добавил он.

— Может, до деревни довезете? — попытались мы уговорить лесника.

— Ну, разве до первой хаты, — согласился он.

Я очнулся уже дома. Лежал на кровати, мучимый ознобом и жаждой. Рядом в тревожном нетерпении стояли родители. Смутно понимая, что внизу прохладнее, я попросил положить меня на пол — на еловую свежесть вымытых накануне досок.

Однако легче от этого не стало. Я то и дело впадал в забытье. Мне виделись ползущие отовсюду змеи… Они никогда не добрались бы ко мне на кровать, но на полу могли ужалить еще раз. Меня снова перенесли на кровать.

Но и здесь я продолжал метаться от воображаемых змеиных туловищ, напоминающих пастушьи кнутовища. Пока меня доставят к доктору, змеи, размышлял я, успеют наползти в дом из Снегириного леса. Воображал, как спускаются они в подвал дома и появляются затем в щелях на полу, нацелив на меня свои ядовитые жала…

Боль и бред изводили меня.

Болел я долго. Временами мне виделась поляна с тихо стоящим орешником, крупные гроздья сами просились в сумку. Где-то за окнами кричали ребята. Тоскливо становилось от этого привольного и веселого крика. Орехов в то лето было так много, что ватага ходила в Снегириный лес почти ежедневно. Гордея в лес родители после случившегося не пускали. Боялись. И он с нетерпением ждал, когда я выздоровею. Вдвоем с ним мы запаслись бы орехами на целую зиму…

Я лежал и досадовал. Все сильнее влекло меня в знакомый лес. В нем я знал одно заветное место и рассчитывал побывать там с Гордеем.

Постепенно я начал ходить на самодельном костыле. Однажды Гордей принес слипшиеся в газете конфеты. Я стал отнекиваться: негоже старшему брать у младшего. Но лицо Гордея было таким участливым, а душа его, понял я, искала себе другую родственную и созвучную душу, которая бы не покинула его в трудный и страшный миг жизни.

Мы часто обсуждали с Гордеем наш предстоящий поход в лес, к неизвестному другим месту. В стороне от тропинки набрел я однажды на такие ореховые кусты, что нам хватило бы обирать их несколько дней. Поляна была без бурелома, сухой и чистой. И главное — ее не знала ломавшая, сокрушавшая орешник мальчишеская компания.

Мало-помалу я начал шевелить пальцами, пытался сгибать ногу, хотя отек все еще оставался. Ходить я мог, только держась за что-то. И все это время около меня был Гордей. С его помощью я выбирался во двор и с захолонувшим сердцем глядел на солнечный убывающий мир лета. И еще на дальнюю-дальнюю, темно-сизую кайму Снегириного леса и дорогу к нему. Что-то происходило там, что-то делали, творили в лесу мальчишки — ведь не одни же орехи рвали они?.. Рвали без меня и Гордея…

Меж тем надвигалось неумолимое первое сентября. Гордея ждал третий класс, меня — пятый. В деревне и окрест жизнь заметно поугомонилась. Поубавилось птичьего щебета и детского гвалта. Птицы в большинстве улетели. Дни стояли сухие, теплые, солнечные. Покой и тихое блаженство царили на полях и в воздухе.

В такие дни я не мог оставаться дома. Костыль уже отбросил и каждый раз уходил от дома все дальше. И в какую бы сторону ни подавался, все поглядывал на кайму Снегириного леса. Проходив как-то часа три кряду, я убедился, что могу дойти до леса, побывать на заветной поляне и вернуться назад с орехами. Тренировки не пропали даром. Дело было теперь за Гордеем. С утра он — в школе, а если пойти после уроков — поздно, не успеем вернуться.