Бегущий за ветром - Халед Хоссейни

Однажды мы с Сораей разговаривали у палатки одни. Она рассказывала мне о своей учебе в колледже Олоун.

— И какая будет ваша специальность?

— Я хочу стать учительницей.

— Правда? Почему?

— Эта профессия мне всегда нравилась. Когда мы жили в Вирджинии, я закончила курсы английского языка как второго, а сейчас раз в неделю веду свой урок в окружной библиотеке. Моя мама тоже была учительницей, преподавала фарси и историю в женской средней школе Заргуна в Кабуле.

Толстяк в войлочной охотничьей шляпе предложил три доллара за набор подсвечников стоимостью в пять, и Сорая уступила. Положив деньги в коробочку из-под конфет, стоявшую на земле, она застенчиво взглянула на меня:

— Хочу рассказать вам кое-что, только немного смущаюсь.

— С удовольствием послушаю, — воодушевился я.

— Только не смейтесь.

— Рассказывайте же.

— Когда я училась в четвертом классе в Кабуле, отец нанял служанку по имени Зиба. Ее сестра жила в Иране, в Мешхеде, и Зиба, которая была неграмотна, иногда просила меня написать письмо сестре. А когда приходил ответ, я читала его Зибе. Что, если я научу тебя читать и писать? — спросила я однажды. Зиба сощурилась, широко улыбнулась и сказала: я с удовольствием. Я садилась с ней в кухне, и мы принимались за Алефбе. Поднимешь, бывало, глаза от тетрадей, а Зиба потряхивает кастрюльку с мясом и вслух зубрит алфавит, а потом садится к столу и пишет буквы на бумажке.

Через год Зиба читала детские книжки. Мы устраивались во дворе, и она читала мне сказки про Дару и Сару — медленно, но верно. Меня она стала называть моалем — наставница. — Сорая засмеялась. — Знаю, это звучит по-детски, но, когда Зиба сама написала письмо, я преисполнилась такой гордости, будто добилась чего-то важного в жизни. Понимаете меня?

— Да.

Наглая ложь. Где уж мне понять такое. Сам-то я свою грамотность использовал для насмешек над Хасаном. Истолкую ему неправильно слово и хихикаю про себя.

— Отец хочет, чтобы я выбрала юриспруденцию, а мама — медицину. Но я буду стоять на своем. Учителям здесь платят не так много, но это мое призвание.

— Моя мама тоже была учительницей.

— Я знаю. Мне матушка сказала.

Краска залила лицо Сораи. Проболталась! Значит, они с матерью обсуждали мою персону.

Мне стоило огромных усилий сдержать самодовольную улыбку.

— Я тут вам кое-что принес, — сказал я, вынимая из кармана несколько сцепленных скрепкой страничек. — Как обещал.

И я передал Сорае один из своих рассказов.

— Значит, ты не забыл, — расцвела она. — Спасибо!

В голове у меня еще не уложилось, что она впервые обратилась ко мне на ту вместо положенного шома, как улыбка вдруг исчезла у нее с побледневшего лица. За спиной у меня кто-то стоял. Я обернулся — и оказался нос к носу с генералом Тахери.

— Амир-джан. Наш вдохновенный сочинитель. Какая радость. — На губах у генерала змеилась улыбка.

— Салям, генерал-сагиб, — выговорил я закоченевшим языком.

Генерал шагнул мимо меня прямиком к торговому месту и протянул Сорае руку.

— Какой чудесный день сегодня, а?

Она передала отцу скрепленные странички.

— Говорят, на этой неделе пойдут дожди. Не верится, правда? — Генерал выбросил листки бумаги в мусорный бак, положил руку мне на плечо и увлек за собой. — Знаешь, бачем, ты мне очень нравишься. Я убежден, ты славный юноша. Но… — он вздохнул и взмахнул рукой, — даже славных юношей иногда надо призвать к порядку. Мой долг напомнить тебе, что мы на рынке и на нас смотрят со всех сторон.

Генерал остановился и уставил на меня свои бесстрастные глаза.

— А здесь каждый сочинитель. — Тахери улыбнулся, демонстрируя идеально ровные зубы. — Передай поклон отцу.

Он отпустил мое плечо и вновь улыбнулся.

— Что случилось? — спросил Баба. Он принимал деньги за лошадку-качалку у пожилой дамы.

— Ничего, — сказал я, садясь на старый телевизор. И рассказал ему все.

— Ах, Амир, — вздохнул отец.

Только горевать по этому поводу нам довелось недолго.

Ведь уже на следующей неделе Баба простудился.

Все началось с сухого кашля и насморка. Хлюпать носом Баба скоро перестал. А вот от кашля было никак не избавиться. Отец откашливался и прятал платочек в карман, а когда я хотел поинтересоваться, что у него там, отгонял меня подальше. Он терпеть не мог госпиталей и докторов. Насколько помню, Баба за всю свою жизнь обратился к врачу единственный раз — когда в Индии заболел малярией.

Недели через две я застукал его, когда он выплевывал в унитаз сгусток мокроты, окрашенный кровью.

— У тебя это давно? — перепугался я.

— Что на обед? — спросил он.

— Все, веду тебя к врачу.

Хоть Баба и был у себя на заправке маленьким начальником, медицинской страховки хозяин ему не предоставил, а отец из гордости не настаивал. Пришлось отправиться в окружной госпиталь в Сан-Хосе. Доктор с землистым лицом и заплывшими глазами представился врачом-стажером на двухлетней преддипломной практике.

— Ну и вид у него, — пробурчал мне на ухо Баба. — Такой молодой, а болячек больше, чем у меня.

Врач-стажер направил нас на рентген. Когда медсестра опять пригласила нас в его кабинет, стажер заполнял какую-то медицинскую бумагу.

— Отнесете в регистратуру, — сказал он, не переставая писать.

— Что это? — спросил я.

— Направление. (Черк, черк.)

— Куда?

— В пульмонологическую клинику.

— Что за клиника?

Врач взглянул на меня, поправил очки и опять занялся писаниной.

— У него затемнение в правом легком. Пусть посмотрят специалисты.

Комната вдруг стала тесной.

— Затемнение? — переспросил я.

— Рак? — небрежно обронил Баба.

— Возможно. Есть такие подозрения, — пробормотал доктор.

— А если подробнее?

— На данном этапе сложно сказать. Ему сперва нужно пройти компьютерную томографию, а потом пусть его осмотрит специалист по болезням легких. — Стажер вручил мне направление. — Так, говорите, ваш отец курит?

— Да.

Врач кивнул, посмотрел на Бабу, потом опять на меня.

— Они вам позвонят в течение двух недель.

Мне захотелось спросить, а мне-то как прожить целых две недели с «такими подозрениями»? Как мне есть, учиться, работать? И как у него хватает совести отправлять меня домой с этаким напутствием?

Я взял направление и отдал куда надо.

В эту ночь я подождал, пока Баба заснет, соорудил из одеяла молитвенный коврик и, кланяясь до земли, прочел полузабытые строки из Корана — как оказалось, намертво вколоченные в свое время в наши головы муллой, — прося милости у Господа, про которого сам не знал толком, есть он или нет. Сейчас я завидовал мулле, его крепкой вере в Бога.

Две недели прошло, и никто не позвонил. Пришлось мне опять обращаться в больницу. Оказалось, наше направление потеряли. Если я, конечно, оставил его в нужном месте. Ждите еще три недели, вам позвонят. Я поднял шум, и срок сократили. Неделя на томографию и две на посещение специалиста.

Прием у пульмонолога, доктора Шнейдера, проходил в рамках приличий, пока Баба не спросил, откуда тот родом. Оказалось, из России.

Баба рванулся вон из кабинета.

— Простите нас, доктор, — извинился я, хватая отца за руку.

Доктор Шнейдер улыбнулся и отошел в сторонку, не выпуская стетоскоп из рук.

— Баба, в приемной висит биография доктора, — зашептал я. — Он родился в штате Мичиган. Он куда больший американец, чем мы с тобой.

— Мне плевать, где он родился, все равно он руси. — При этом слове Баба скривился, словно оно означало какую-то пакость. — Его родители были руси, его дед и бабка были руси. Клянусь ликом твоей покойной матери, если он ко мне только прикоснется, я ему руку сломаю.

— Родители доктора бежали от шурави, как ты не понимаешь! Они беженцы!

Но Баба слушать ничего не хотел. Иногда мне кажется, что Афганистан он обожал так же, как свою покойную жену. Мне хотелось кричать от отчаяния.

Повернувшись к доктору Шнейдеру, я сказал:

— Извините нас. Его никак не переубедишь.

Следующий пульмонолог, доктор Амани, был иранец, и Баба не сопротивлялся. Доктор, человек с мягким голосом, густыми усами и целой гривой седых волос, сказал нам, что ознакомился с результатами томографии и что нам надо пройти бронхоскопию — это когда из легких берут кусочек ткани для получения гистологической картины. Он записал нас на следующую неделю. Я поблагодарил его и помог Бабе выйти из кабинета. Теперь мне предстоит прожить еще неделю с новым для меня словом «гистология», еще более зловещим, чем «такие подозрения».

Оказалось, что у рака, как у Сатаны, много имен. Болезнь Бабы называлась «овсяно-клеточная карцинома». Запущенная. Неоперабельная. Баба спросил у доктора Амани, какой прогноз. Тот пожевал губами и изрек: «Прогноз неблагоприятный».