Мемуары мессира Дартаньяна. Том 1 - Эдуард Глиссан

Ловушка

Однажды он упросил меня явиться отобедать с его женой и с ним, и к концу застолья его гарсон подошел ему сказать, что его спрашивают. Он принес мне свои извинения в том, что вынужден меня покинуть. Он тут же поднялся к себе, и, спрятавшись там в кабинете с двумя добрыми пистолетами, изготовленными и заряженными, он рассчитывал дождаться меня там, потому что, если мы действительно были вместе, его жена и я, в чем он охотно бы поклялся, мы не замедлили туда подняться. Укрепляло его в этой мысли то, что место, где он нас оставил, вовсе не подходило для любовников. Оно было отделено от кабаре всего лишь легкой [129] перегородкой, со стеклами до самого пола. Итак, легко было заглянуть как оттуда в кабаре, так и из кабаре туда, по меньшей мере, пока не задергивали шторы.

Характер ревнивца

Тогда стояли самые короткие дни в году, и я назначил свидание в кабаре Атосу и другому Мушкетеру, по имени Бриквиль, дабы, если у меня не будет времени перекинуться парой слов с моей любовницей из-за присутствия ее мужа, я, по крайней мере, попробую сделать это с их помощью. Я знал, что вид кредитора всегда грозен для его должника, и когда хозяин увидит своего, он либо оставит нас в покое, либо примется обхаживать его с такой услужливостью, что я смогу тогда улучить момент сделать все, что мне заблагорассудится. Атос и Бриквиль прибыли лишь к пяти часам вечера, а так как было около четырех, когда хозяин нас покинул, у него было время истосковаться и истомиться от скуки в том месте, где он укрылся. Однако он упорно нас ждал, поскольку уговорился со своим гарсоном, что если я случайно выйду, тот его тотчас предупредит; итак, не получая никаких новостей, он был уверен, что я все еще с ней.

Как только Атос и Бриквиль прибыли, нас поместили в маленькую комнатку, где уже привыкли нас размещать. Я сказал этому гарсону приберечь ее для нас, потому как знал, что они должны явиться, и это мне облегчит мои похождения. Хозяин был счастлив, когда он нас там услышал, поскольку ревнивцы имеют такую особенность, что радуются лишь тем вещам, какие их заставляют убедиться в их несчастье. Это болезнь, и они не умеют от нее защититься, ведь правда, что ревность есть извращенный вкус, внушающий ненависть к тому, что надо бы любить и любовь к тому, что надо бы ненавидеть. В самом деле, ревнивец жаждет увидеть свою жену или любовницу в руках соперника. Все, способное подтвердить ему, что то, чем он забил себе голову — правда, имеет для него ни с чем не сравнимое очарование, и он никогда и ни от чего не получает такого [130] удовольствия, как от исследования собственного несчастья.

Хозяйка поднялась через некоторое время после нас и оставила свою дверь приоткрытой, дабы я мог войти, как обычно; стоило ей меня увидеть, как она кинулась меня обнимать. Я начал отвечать на ее ласки, как и следует страстному любовнику, когда мне послышалось, как кто-то шевелится в кабинете. Я подал ей знак глазами; она поняла, что я хотел сказать, и мы оба застыли, словно оглушенные ударом дубины. Услышанный мной шум производил хозяин, желавший рассмотреть через замочную скважину, чем мы там занимаемся, поскольку он не слышал, чтобы мы разговаривали. Он прекрасно знал или, по меньшей мере, догадывался, что я был там, потому что подслушал, как кто-то вошел вслед за его женой. Наконец, разглядев, как мы приблизились друг к другу вплотную, хотя он видел нас только по пояс в том месте, где мы были, он распахнул дверь кабинета и поприветствовал меня для начала пистолетным выстрелом. Он так торопился свершить правосудие, что промахнулся; вместо того, чтобы попасть мне в тело, пуля прошла более чем в десяти шагах от меня. Я немедленно бросился на него из страха, как бы он не оказался более ловок при втором выстреле, чем был при первом. Хозяйка не могла придти мне на помощь, поскольку она упала в обморок, как только увидела своего мужа с пистолетами в каждой руке. Услышав выстрел, Атос и Бриквиль сразу же догадались, в чем дело, и хотели явиться мне на выручку; но так как, войдя, я запер за собой дверь, они нанесли по ней несколько ударов ногами, чтобы ее выломать, но так и не добились никакого результата, несмотря на все их усилия.

Мы схватились, однако, хозяин и я, и все, чего я хотел, это заставить его выпустить пистолет, пока он меня не ранил, и помешать ему наложить руку на мою шпагу, я не успел ее выхватить. Я, наконец, добился и одного, и другого, в то время, как Атос [132] и Бриквиль громкими криками призывали дозор через окно. Они не знали, не ранен ли я, и это их живо беспокоило. Комиссар квартала явился с несколькими стражниками, кого он поспешно собрал по дороге, и так как Мушкетеры были очень уважаемы, да их и побаивались в те времена, Атос и Бриквиль едва только начали говорить, как Комиссар пообещал покарать этого ревнивца, если на мне сыщется хоть малейшая царапина.

Намерение и действие

Когда Комиссар подошел к двери, я ее ему открыл, не найдя к тому никакого препятствия, потому что хозяин выскочил тогда в кабинет, где он перезаряжал свои пистолеты; я так и не смог их у него отнять. Комиссар было поверил сначала, что женщина была мертва, потому как он видел, что она не шевелит ни руками, ни ногами; но убедившись в том, что выстрелы мужа прошли весьма далеко от нее, и она была просто в обмороке, он направился к кабинету и велел его себе открыть. Хозяин не захотел и сказал ему, что преследовать тот должен не его, но меня, кого он застал в постели со своей женой. Комиссар, конечно, заподозрил, что здесь было что-то от правды, хотя, по правде, этого и не было — поскольку, если я и имел такое желание, я совсем не имел на него времени.

Несмотря на настойчивость Комиссара, муж не хотел открыть ему дверь кабинета, и так как военное ремесло, исполнявшееся им в течение какого-то времени, придавало ему уверенности, он ответил ему или очень грубо, или очень энергично (я не знаю в точности, что это было из двух) — если тот претендует вмешиваться в дела, не входящие в его компетенцию, он не выразит большого почтения к его мантии; его обязанности имели бы другое значение, если бы давали тому право инспекции над всеми рогоносцами, к коим он, к несчастью, причислен; он советовал бы тому, как добрый друг, удалиться; ему одному принадлежало право наказать свою жену, когда она изменила супружескому долгу, и тому не [133] позволено в это вмешиваться; он просто просит его увести меня вместе с ним, так как он прекрасно знал, насколько вид человека, причинившего бесчестье семейству, неприятен одураченному мужу. Наконец, он наговорил тому тысячу вещей, вроде этих, постоянно продолжая ему угрожать, что если тот будет упорствовать в желании открыть себе дверь, он больше не отвечает ему ни за что.

Его речь воспламенила гневом этого Офицера, кто был очень вспыльчив. Он приказал своим стражникам вышибить дверь, что и было вскоре сделано; хозяин искал Комиссара среди других, чтобы сдержать данное ему слово. Он прицелился в него еще тогда, когда дверь не была выбита полностью, но его пистолет дал осечку, и не успел он ухватиться за другой, как был буквально задавлен числом нападавших. Один из стражников отвесил ему удар тяжелым поленом по руке, и, выбив его пистолет, набросился на него. Тотчас же его увели в Шатле, тогда как в его доме был поставлен гарнизон. Это мне вовсе не понравилось, поскольку не могли разорить его, не разорив в то же время и мою любовницу. Я попросил Атоса замолвить словечко Месье де Тревилю, кто был родственником одного Судейского человека, очень влиятельного в Парламенте. Месье де Тревиль ответил ему, что если я продолжу заставлять говорить о себе, как я делал с самого моего приезда из Беарна, то очень скоро погублю мою репутацию; он-то думал, что я вмешиваюсь только в драки, но поскольку он видит, что я вмешиваюсь также и в развращение чужих жен, то он меня велит предупредить — Король не одобряет ни одного, ни другого.

Таков был выговор, какой он пожелал мне преподать, тем более, что он стремился казаться человеком доброжелательным (либо он действительно им был, в чем я не хочу даже сомневаться, либо он довольствовался сохранением подобной видимости). Он знал, что тем самым он сделается еще более приятным Королю, Принцу, боявшемуся Бога, и никогда [134] не имевшему любовных интрижек. В самом деле, Его Величество, знавший о своем деликатном здоровье, не верил в то, что ему остается еще долго жить, и задумывался с ранних лет окончить свою жизнь по-христиански, дабы не опасаться этого последнего момента, что должен еще больше приводить в трепет Королей, чем всех остальных, по причине множества дел, проходивших через их руки. И по правде, чем в большее количество вещей вмешивается человек, тем отчет, какой ему предстоит в них отдать, должен быть огромнее — даже когда на их совести только кровь, что самые миролюбивые из них заставляют проливать в предпринимаемых ими войнах, этого более чем достаточно, чтобы их смутить, когда они начинают размышлять об этом серьезно.