Калейдоскоп. Расходные материалы - Сергей Кузнецов

К сожалению, отвечать тем же путем она не могла – и потому перед каждой встречей Бродхед мерил комнату широкими шагами, сжимал и разжимал кулаки, тревожно смотрел в окно, приглядываясь к каждой женской фигуре, спешащей по тротуару, к каждому кэбу, проезжающему тихим проулком.

После ухода Элизабет он обычно стоял, прислонившись лбом к стеклу, и смотрел ей вслед. Она уходила не оглядываясь, сосредоточенным скорым шагом, словно спешащая по делам горничная, – и Бродхед на всю жизнь запомнил осенний вечер, когда впервые понял, что однажды все это произойдет в последний раз, Лиз вот так и уйдет, навсегда. Что-то случится… отпадет надобность в поездках в Лондон, Арчибальд Темпл переедет с семьей в Европу, или просто Бродхед и Лиз состарятся, желание угаснет, им незачем будет встречаться.

Бродхед стоял у окна, тщедушное одинокое дерево гнулось под порывами осеннего ветра, срывавшего последние, потерявшие цвет листья, он сжимал и разжимал кулаки, а одинокая, несгибаемая, решительная фигурка его любовницы приближалась к повороту, еще минута – и она исчезнет из виду. Он хотел распахнуть створки, закричать что-то вослед – но так и остался неподвижен. Мы ведем себя так, словно никогда не умрем и будем жить вечно, подумал он. Словно все, что случилось сегодня, обязательно повторится; словно у нас будет еще один шанс сказать все, чего не сказали; сделать все, чего не успели.

Бродхед стоял у окна, лондонский сквозняк пробирал до костей, и он вспомнил слова о ледяном дыхании смерти, когда-то услышанные в воскресной школе. Это ледяное дыхание выстужало комнату, холодило сердце, выдувало из постели последние оставшиеся от Элизабет атомы тепла. Оглянись, прошу тебя, Лиз, оглянись, шепотом сказал Бродхед, но она по-прежнему шла не останавливаясь, не поворачивая головы, а потом скрылась за поворотом, исчезла – будто умерла на время, а может – навсегда.

Один в пустой комнате, он глядел на пустую улицу, за спиной, бездонная, как могила, ждала пустая неубранная постель. Никогда еще Бродхед не был так одинок, никогда еще не осознавал так ясно свою смертность, никогда еще не был так счастлив.

Замерзшая Элизабет забирается к нему под одеяло – давай полежим просто так, хорошо? – Бродхед обнимает ее за плечи, хочет согреть теплом своего тела и сам согревается, прижавшись к ней.

– Если не считать финансов и того, чем мы с тобой занимались, – говорит Элизабет, – две вещи интересуют меня сейчас: сны и мифы.

– Греческие мифы? – спрашивает Бродхед. Он не слишком много учился в юности и не уверен, что способен достойно поддержать беседу об античности.

– Любые, – отвечает Элизабет, – но можно греческие, потому что другие мы знаем хуже. Мифы – они как сны, в том смысле, что тоже – шифр, и в них скрыты варианты нашей судьбы. Надо только понять, какой миф – твой. Орфей, спускающийся под землю, – это не для тебя, я уже поняла. Но вот другие… Геракл совершает подвиги и гибнет от любящей его женщины, Эдип убивает своего отца, а Медея – своих детей. Персей отсекает голову Медузе, Тезей бродит по лабиринту, а Язон плывет за тридевять земель в поисках золотого руна. Кем бы ты хотел быть?

– Язоном, – отвечает Бродхед, – мне нравится про золотое руно.

Элизабет смеется:

– Ну, это и есть американский миф – плыть на край света в поисках своего Эльдорадо.

– И вернуться с победой?

– Вернуться с золотым руном, но все равно потерпеть поражение.

– Не подходит, – качает головой Бродхед, – в моей жизни не было поражений.

Элизабет целует его в губы.

– Это значит, ты еще молод, – говорит она.

Некоторое время они лежат молча, на границе между сном и бодрствованием, а потом Элизабет спрашивает:

– Ты уже решил, где будет учиться Эндрю-младший?

– В Гарварде, – отвечает Бродхед.

– Ну, конечно, как я не догадалась! – улыбается она. – Гарвард, кто бы сомневался!

– А твоя новорожденная внучка? Вы уже решили, кого ей предстоит окрутить?

– Еще нет, Арчибальд-младший не хочет об этом говорить, – отвечает Лиз. – Он, конечно, склоняется к финансистам, но я бы предпочла титул… деньги и без того есть.

– Титул – это так по-британски, – говорит Бродхед.

– Нет, ну ты представь, – отвечает Элизабет, – леди Виктория Девис. Или леди Виктория Грей. Мне не обязательно, чтобы совсем уж сливки общества, тут главное дать хороший старт, а остальное внуки наверстают.

– Мои дети станут американской аристократией сами по себе, без всяких титулов, – говорит Бродхед. Элизабет тесней прижимается к нему и закрывает глаза.

Раздается стук в дверь. Бродхед вскакивает, накидывает шелковый халат и выбегает из спальни. Не открывая глаз, Элизабет по-кошачьи сворачивается в опустевшей постели.

– Кто это, Эндрю? – сонно спрашивает она.

– Телеграмма, – говорит Бродхед, – наверно, по поводу завтрашней церемонии.

– Что за церемония? – Элизабет привстает, заинтересованная. Сна – ни в одном глазу.

– Президент поднимает флаг на нашем «Нью-Йорке».

– Чей президент? «МНК» или всех Соединенных Штатов?

– Всех Штатов, президент Гаррисон. Мы работали над этим несколько лет. Помнишь, в восемьдесят шестом мы их купили и пообещали, что построим два самых мощных почтовых парохода? А когда «Париж» и «Нью-Йорк» сошли с верфи, ваше правительство отобрало у «Инман» контракт на перевозку почты.

– Ты говорил, да, – кивает Элизабет.

– И тогда мы решили уйти под американскую юрисдикцию, но тут была загвоздка: по закону под американским флагом может плавать только судно, построенное в Штатах. Пришлось договариваться в Сенате. Гриском пообещал построить на наших верфях еще два таких же парохода, как «Париж» и «Нью-Йорк», – ну, и они сдались. Сегодня президент Гаррисон поднимает флаг на «Нью-Йорке», а когда «Париж» прибудет в Штаты – на нем тоже поднимем.

– Поздравляю, – серьезно говорит Элизабет, – это впечатляет. Не знала этой истории.

– Боялся сглазить, – поясняет Бродхед и, наконец разорвав конверт, достает телеграмму. Улыбка сбегает с его лица.

– Что случилось?

– Мой агент в Филадельфии сообщает, что завтра «Филадельфия и Ридинг Рейлроудз» подают на банкротство. Невероятно! В прошлом месяце я был на открытии их нового вокзала, роскошное здание, выписали из Нью-Йорка каких-то модных архитекторов, жутко дорогих… торжественная церемония, все такое… банкротство!.. не может быть!

– Понятно же, что рано или поздно это должно было случиться, – говорит Элизабет. – Ваши игры с обязательным выкупом серебра и гринбэками не могли кончиться добром.

– Что ты имеешь в виду? – оторопело переспрашивает Бродхед.

– Ну, Серебряный акт Шермана, – отвечает Элизабет, – когда ваше правительство обязалось каждый месяц выкупать четыре с половиной миллиона унций серебра. А до этого еще признали бумажные деньги времен Гражданской войны. Фермеры, конечно, рады были гасить кредиты дешевыми деньгами, но потом-то все должно было схлопнуться, так? Все эти железные дороги от берега до берега, пароходы один больше другого… я понимаю, производит впечатление, акции растут… чем масштабней планы, тем выше рост, это понятно. Но всей этой махиной нужно управлять, снова и снова тратить деньги на ремонт пароходов, обслуживание дорог и все прочее – а денег нет, одни бумажки, и банки рано или поздно перестанут давать кредиты, ведь потом с ними расплачиваются дешевеющим серебром и никчемными гринбэками – тут-то все и рухнет, как в Австрии в январе. Я, правда, думала, у нас есть еще полгода… ну, выходит, тоже просчиталась.

Бродхед садится на край постели.

– Откуда ты все это знаешь? – еле слышно говорит он.

Элизабет обнимает его за плечи:

– Я из семьи финансистов, ты забыл? Мой дед и два его брата полвека управляли Европой. К тому же я умею слушать, что говорят люди. В том числе ты, но не только. Слушать – и обдумывать.

– Боже мой, Лиз, тебя надо было нанять нашим представителем в Лондоне, – горько усмехается Бродхед, – хотя теперь-то, конечно, ни к чему. Нам откажут в кредите, едва узнают про банкротство. А если, не дай Бог, не откажут, мы не сможем его отдать – американская экономика вот-вот рухнет, как карточный домик.

– Ну, золото останется, – говорит Элизабет.

– У меня нет золота, Лиз, – отвечает Бродхед. – Мои деньги – в акциях железных дорог и пароходов. Ведь мы же так гордились нашими железными дорогами! Нашими железными дорогами – и нашими магнатами! Мол, не только Ротшильды и Ллойды могут, Рокфеллер с Морганом не хуже. Мы думали, вот он, золотой век Америки, мы станем вровень с цивилизованными странами Старого Света.

– Вот и хорошо, милый, – говорит Элизабет, прижимаясь к нему, – они все по-прежнему так думают. Успеешь сбросить акции, когда откроется биржа в Нью-Йорке. А что до золотого века – так ваш Марк Твен правильно сказал: это позолоченный век, а не золотой. И вот теперь позолота слетит.