Моя вина - Сигурд Хёль

Поздно вечером, по дороге домой — с ближайшего угла шум драки, мельканье рук и густой, тугой звук — удар кулака по телу — и вопль, ругань, стон. Качающиеся фигуры дальше по улице. В гулком подъезде подвыпившая потаскушка с посинелым носом. Эй, милашка, пошли со мной!

В этих улицах видел я и его — существо самое непонятное и страшное — альфонса, сутенера, подручного бандерш и шлюху одновременно, тирана, и любовника, и продавца любви.

Томленье, томленье — и боязнь подцепить заразу. Страх, чувство вины. Боязнь подцепить заразу, боязнь последствий, страх одиночества, страх попасть в ловушку. Желание, тоска, мучительное томленье — и страх, страх, чувство вины — и страх. Как бы не попасть в беду, не оплошать, не быть смешным… И снова томленье, сны, тоска, гонящая с постели, из дому, по улице, по сонному городу неведомо куда. И молитва в пустоту: дай мне пережить это о пошли мне любовь пусть хоть что-то случится кто там кажется женщина пусть хоть что-то случится не допусти меня вот так вернуться домой я не могу пошли мне любовь любовь о господи в которого я не верую сделай чтоб что-то случилось я не могу больше все так пусто так трудно пусть сейчас что-нибудь будет нет не с этой от этой я боюсь заразиться…

Счастливая пора юности. Страшная пора юности. И теперь, несмотря ни на что, держа в памяти все несчастья, всю неизбежную тоску того времени, я во всеуслышанье говорю — счастливая, счастливая пора юности.

ГУНВОР

Как-то весною 1921 года, кажется, это было в середине апреля, сразу же после пасхи, Ханс Берг ввалился в мою узкую темноватую камору и, как всегда, с места в карьер, сказал:

— Хочешь познакомиться с одной девочкой?

Вопрос излишний.

— Тогда приходи сегодня в девять к Хейденрейху, — сказал Ханс Берг, — он что-то там устраивает. Собирался познакомить меня с какой-то девочкой. Я обещал прийти, да неохота — не выношу этого паршивца и всех его девчонок. Так я пойду скажу, что мне некогда, а ты придешь. Значит, в девять, запомни.

И он ушел.

Тогда-то я не знал того, что теперь знаю, — в то время он был влюблен в девушку, о которой недавно рассказывал Индрегор. Неприязнь к Хейденрейху была только предлогом. Нам всем не нравился Хейденрейх, но мы терпели его — терпели из-за девочек. А Ханс Берг прекрасно умел с ним обходиться, ругая его в глаза.

Хейденрейх был медик, не очень молодой. Нам тогда он казался почти пожилым. Ему было под тридцать. Он уже кончил фармацевтический, вот почему был нас старше. Элегантный, лощеный — этого мы не могли отрицать. Но оттого он нравился нам еще меньше. Особенно завидовали мы его тонким шелковым рубашкам, как он говорил, подаренным американской кузиной. Каждая стоила, верно, не меньше десяти долларов.

Хейденрейха в значительно большей степени, чем кого-нибудь из нас, можно было назвать светским человеком. Он был к тому же достаточно богат, но насколько — мы, впрочем, не знали, так как он был довольно скареден. Во всяком случае, у него доставало средств жить в просторной изящной комнате и так поставить себя с хозяйкой, что она никогда не докучала ему расспросами, если какая-нибудь дама слишком поздно у него задерживалась. О, по части женщин этот Хейденрейх был дока. Не раз провожали мы его долгими взглядами, когда, помахивая тросточкой, он проводил мимо нас очередную девицу, явно слишком роскошную для нас.

Да, Хейденрейх и девочки! Его бесчисленные завоевания немало способствовали тому, что мы рано начали цинично смотреть на женщин. Подумать только — такой старый! И что они в нем находят! О, мы-то все терпеть его не могли — хвастун, враль, и к тому же он лопался от самоуверенности, отнюдь не оправданной, по нашему мнению.

Вдобавок он был из Кристиансанда — или нет, кажется, из Мандаля? — и говорил на диалекте, который мы все находили несносным. Но покоритель сердец он был необыкновенный. И иногда — вот как в тот вечер — что-нибудь перепадало кое-кому из нас. Хейденрейх зашел ко мне тотчас же после того, как ушел Ханс Берг. Он хотел удостовериться, что все будет в порядке. Тактично, как всегда, он предупредил меня, что я приглашаюсь на роль дублера, кто-то там из мужчин не может явиться по уважительной причине, но нельзя послать отказ соответствующей девушке. Все, собственно говоря, устраивается для его особого интереса. Он завязал знакомство с одной девушкой — высший класс, — но она что-то осторожничает, требует общества. Та, которая предназначается для меня, тоже миленькая, даже очень… Была помолвлена, но дело расстроилось, так что теперь у нее никого. Являться, значит, к девяти, в его квартиру.

Уже собравшись уходить, в дверях он сказал:

— Как ты вообще-то, женщинам нравишься, а, детка?

Я ответил — и это была правда, — что что-то не замечал.

Да, сказал он, он, собственно, так и думал, хотя есть одна девушка, и чудная девушка, которая… ну, да ладно… А все-таки^ кто же это? Да нет, это он просто так. Ну все, хватит болтать. Вечером выяснится, на что я способен. Он уж посмотрит, как я покажу себя с этой душечкой, с этой милашкой, которая теперь осталась без дружка…

И он ушел. Мне хотелось крикнуть ему вдогонку: «Пошел ты ко всем чертям!»

Детка! — так он выразился. Я был на полголовы его выше. Я считал его хвастуном, самодовольным, бестактным циником.

Но когда время приблизилось к девяти, я, задыхаясь от волнения, входил в его квартиру.

Я побаивался. Эти хейденрейховские девочки! Я сталкивался кое с кем из них, и они мне не нравились. Мне они казались слишком доступными, пустыми, вздорными, иногда грубоватыми — и чересчур опытными. Я чувствовал себя неуверенно в их обществе. Нет, мне не нравился Хейденрейх, мне не нравились его девочки. И вот я шел к нему. Я нервничал, боялся. Меня туда тянуло.

Теперь-то я многое понимаю. До чего же легко понять все это теперь, спустя столько лет.

Я понимаю, что Хейденрейх старался быть милым со мной — на свой лад, конечно. Я даже думаю, что я ему скорее нравился, и он хотел дать мне несколько полезных уроков. А я — да не мог же я тогда заглянуть в будущее…

Приходится признаться, что он, собственно, тоже нравился мне. Но я его немного боялся. И пугало и привлекало меня в нем то, что он был постарше меня и что у него было побольше денег. И еще то, что он был циник. Он стремился брать от жизни те радости, которые она предлагает. И это были простые радости.

Здесь его интересы и интересы тех юных дам встречались. То были продавщицы, секретарши, порождения низших слоев среднего класса Осло — со всеми вытекающими отсюда последствиями. Они пооканчивали специальные курсы, кое-кто из них, быть может, сдал экзамены на аттестат зрелости. Весь день напролет они простаивали за прилавком или просиживали за машинкой. Дома они видели мало удовольствий или вовсе никаких. Им было по двадцать, двадцать пять лет. Наверное, — я так думаю — у них была надежда выйти замуж. Но это не получалось. А иногда и надежды не было. Им просто хотелось получить свою порцию радости, и за радость они готовы

130 были платить. В их среде каждый знал, что ничто не дается задаром. Жизнь в магазинах и конторах безжалостно и грубо обучала их этой премудрости. И поскольку случалось так, что им уже не нужно было блюсти невинность, они прикидывали в уме и решали: после двадцати цена на них падает с каждым годом. А через десять лет, когда рассчитывать уже не на что, можно будет выйти за постылого, облезлого сослуживца, если удастся, конечно.

Но нищему, одинокому, робкому и совершенно неискушенному студенту из крестьянской среды эти созданья казались грозно-опасными, опытными и циничными. Их беззащитности ему не дано было разглядеть.

Комната Хейденрейха была на Пилестредет, во втором этаже, окнами на улицу. Большая, как театральный зал, с диванами, креслами, письменным столом, плетеными стульями и бог знает еще с чем.

Когда я вошел, я застал троих молодых людей и четырех девушек. Встречу перенесли на полдевятого, но меня не сумели предупредить.

Мужчины были мне знакомы. Все девушки были новые. Та, которая, как я понял, предназначалась мне, окинула меня быстрым взглядом, мгновенно — с головы до пят. Оценивающим взглядом. У меня по спине пошли мурашки — она была по-своему хороша, со светлыми волнистыми волосами и круглым, живым, не очень запоминающимся лицом. Только глаза были необычные — большие и темные.

Оценила меня и нашла, что я не гожусь, — так я подумал. Как часто я так думал в те времена… Спрятаться в самый темный угол! Лететь на огонь и опалить крылышки! Счастливая, пора юности… Я почувствовал, как у меня потеют ладони в предчувствии моего позора.

Она снова взглянула на меня. Думаю, это длилось секунду, но мне она показалась вечностью. Я заставил себя взглянуть ей в глаза, заставил себя улыбнуться, понял, что я дрожу, понял, что я покраснел до корней волос. Она улыбнулась в ответ. Едва заметной улыбкой.