Золотой стандарт: теория, история, политика - Сборник

При этом любопытно, что купцы, вынужденные прекратить свои платежи, ищут убежища в монастырях, избегая этим путем тюремного заключения; жестокое конкурсное право того времени рассматривало ведь и добросовестного банкрота как преступника; монастыри же пользовались правом убежища. Так, аугсбургский купец Георг Неймайр, обанкротившийся в 1572 г., бежал во фридбергский монастырь, а спустя три года в другой монастырь в Изни. В 1565 г. обратило на себя большое внимание банкротство другого аугсбургского купца, Маркварда Розенбергера; он искал убежища в монастыре Св. Ульриха в Аугсбурге; когда же по требованию его влиятельных кредиторов аббат этого монастыря вынужден был запретить ему дальнейшее пребывание там, он отправился в монастырь соседнего города Фридберга. Насколько такой образ действия был распространен, можно усмотреть из того, что в 1560 г., когда кредит аугсбургской фирмы Цангенмейстер пошатнулся, тотчас же распространился слух, что глава ее скрылся в монастыре. Банкротство этой фирмы вызвало гибель и одноименного товарищества в Меммингене, и глава последнего отправился в монастырь Св. Духа, находившийся в этом городе. Когда владельцы фирмы наследники Цейлнер в 1595 г. не могли расплатиться по векселям, предъявленным к уплате на Франкфуртской бирже, они также искали убежища в монастыре. Тогда же аугсбургское купеческое общество постановило, что все купцы, «абсентирующие из-за долгов и бегущие в монастырь», исключаются из общества. Но еще за полвека до того в одном постановлении магистрат Аугсбурга заявляет, что среди купечества обнаруживается вредный обычай при неплатежеспособности искать убежища в монастырях и, уже там находясь, вступать в переговоры с кредиторами, благодаря чему им удавалось добиться отсрочки платежа долгов на продолжительное время, а также значительной скидки с последних. Такой купец-банкрот нередко брал с собой все бумаги в монастырь; об этом доводят в 1617 г. до сведения г. Аугсбург члены конкурсного управления по долгам Ганса Крона, а в имперское постановление 1577 г. включена статья о купцах-банкротах, обязывающая все учреждения, в которых они находятся, взятые ими с собою деньги, драгоценности, бумаги и документы затребовать у них и передать суду на хранение в интересах кредиторов. Благодаря этому документы оказались в архивах различных монастырей, там нашлось много ценного по истории торговли. Бывало и так, что находящимся в убежище купцам посылали торговые книги, чтобы они могли составить баланс. Так поступал г. Аугсбург и советовал это сделать и Меммингену. В Англии мы находим такое бегство банкротов в монастыри еще раньше – уже в XIV в. они скрывались, в особенности в Вестминстерском аббатстве и в монастыре Св. Мартына. Статут 1380 г. уже пытается с этим бороться[118].

Т. Б. Маколей Денежное обращение в Англии в XVII в.

Печатается по изданию: Маколей Т. Б. История Англии от восшествия на престол Иакова II. Глава ХХ // Маколей Т. Б. Полное собрание сочинений. Т. XI. СПб.: Издание Николая Тиблена, 1864.

Глава 1 Опасное состояние звонкой монеты

Искреннее содействие палаты общин было очень нужно тогда королю: необходимость требовала принять меры против зла, медленно возраставшего и возросшего уже до страшного размера. Серебряная монета, бывшая тогда законной основной монетой, находилась в таком состоянии, которое ужасало самых смелых и самых просвещенных тогдашних государственных людей[119].

До Карла II наша монета чеканилась по способу, остававшемуся еще от XIII столетия. Эдуард I вызвал искусных мастеров из Флоренции, которая в его время была то же сравнительно с Лондоном, что во время Вильгельма III Лондон был сравнительно с Москвой. Много поколений инструменты, введенные тогда в наш монетный двор, продолжали служить почти без перемен. Металл резали ножницами, потом округляли куски молотом и выбивали на них штемпель также молотом. Тут много зависело от руки и глаза работника. Неизбежно некоторые монеты выходили имевшими несколько больше, другие – несколько меньше точного количества металла; лишь немногие из монет выходили совершенно круглые, и монета не имела коймочки по ободу. Поэтому с течением времени плуты нашли, что обрезывание монеты – самое легкое и самое выгодное из всех мошенничеств. При Елизавете уже найдено было нужным постановить, чтоб обрезыватель монеты подвергался такому же наказанию, какое было издавна определено подделывателю монеты, – смертной казни[120]. Но ремесло обрезывания монеты не могло быть убито подобными мерами, потому что было слишком выгодно, и около времен Реставрации [1660 г.] все стали замечать, что очень многие из попадавшихся в руки крон, полукрон и шиллингов несколько обрезаны.

То было время, изобильное опытами и изобретениями по всем отраслям науки. Явился проект важного улучшения в способе давать круглоту монете и выбивать на ней штемпель. В лондонском Тауэре поставили машину, которая в значительной степени заменяла ручную работу. Машину вертели лошади, и механики нашего времени, конечно, назвали бы ее грубой и слабой. Но все-таки монеты, выходившие из нее, принадлежали к лучшим в Европе. Подделывать их было трудно. А круглота их была совершенно правильная, и вдоль края шла надпись; потому нечего было опасаться обрезки[121]. Монеты ручной работы и машинной работы обращались вместе; казна брала их в уплату одинаково; потому одинаково брала и публика. Тогдашние финансисты, кажется, ожидали, что монета нового чекана, очень хорошая, скоро вытеснит из обращения монету старого чекана, сильно попорченную. Но каждый неглупый человек должен был бы сообразить, что если казна принимает равноценными полновесную и легкую монету, то полновесная не вытеснит легкую из обращения, а сама будет вытеснена ею. Обрезанная крона в Англии считалась, при уплате налога или долга, за такую же, как машинная необрезанная. Но если перелить в кусок или перевезти через канал машинную крону, то она оказывалась стоившей гораздо больше обрезанной. Потому со всей той несомненностью, какая возможна в предсказаниях о вещах, зависящих от человеческой воли, можно было бы предсказать, что плохая монета останется на том рынке, который один принимает ее по одинаковой цене с хорошей, а хорошая монета будет принимать такую форму или уходить в такое место, в которых будет получаться выгода от ее высшего достоинства[122].

Но тогдашние политические люди не догадались сделать этих простых соображений. Они изумлялись тому, что публика по странной нелепости предпочитает употреблять легковесную монету, а не употребляет хорошей. Иначе сказать, дивились тому, что никто не хочет платить 12 унций серебра, когда можно произвести уплату 10 унциями. Лошади в Тауэре продолжали ходить по своему кругу. Телеги за телегами с хорошей монетой продолжали выезжать с монетного двора; а хорошая монета по-прежнему исчезала тотчас же, как выходила в обращение. Она массами шла в переливку, массами шла за границу, массами пряталась в сундуки; но почти невозможно было отыскать хоть одну новую монету в конторке лавочника или в кожаном кошельке фермера, возвращавшегося с рынка. В получениях и платежах казначейства машинные деньги составляли небольше 10 шиллингов во 100 фунтах (1/2%). Один из тогдашних писателей упоминает о случае, что купец в сумме 35 фунтов получил только одну полукрону машинной монеты. Между тем ножницы обрезывателей работали без устали. Подделыватели денег также размножились и наживались, потому что чем хуже становилась монета, тем легче было подделывать ее. Больше 30 лет это зло все росло. Сначала на него не обращали внимания; наконец оно стало невыносимым бедствием для страны. Напрасным оставалось строгое исполнение строгих законов против обрезывания и подделки монеты. Каждую сессию Олд-Бейлийский суд делал страшные примеры наказания. Каждый месяц на Голборн-Гилл были отправляемы целые партии по 4, по 5, по 6 человек, уличенных в обрезывании или подделке денег. Однажды разом были повешены 9 человек мужчин и сожжена женщина за обрезывание денег. Пользы не было никакой. Огромность выгоды перевешивала для преступников опасность дела. Один из них предлагал дать 6000 гиней казне, если король простит его. Казна отвергла взятку; но молва о богатстве казненного больше возбудила подражать ему, чем запугало его наказание[123]. Строгость наказания даже служила ободрением к преступлению. Обрезывание денег, при всей своей вредности для общества, не представлялось публике таким возмутительным, как убийство, поджог, разбой, даже воровство. Все обрезыватели вместе приносили нации громадный вред; но преступление каждого из них в отдельности было ничтожно. Отдать полукрону не такой, как она получена, а обрезав с нее на полпенни серебра, – это казалось мелким, почти незаметным проступком. Даже в самое жаркое время ропота нации на испорченность денег каждый казнимый за участие в их порче имел на своей стороне всеобщее сожаление. Констебли неохотно задерживали преступников; мировые судьи неохотно предавали их уголовному суду; свидетели неохотно делали показания; присяжные неохотно произносили слово «виновен». Напрасно объяснялось публике, что обрезыватели денег приносят гораздо больше зла, чем все разбойники и воры вместе. В своей сложности зло от них было очень велико; но лишь ничтожная доля его приписывалась каждому из них. Потому вся нация будто сговорилась мешать действию закона. Приговоров о наказании было много; но сравнительно с числом преступлений они были редки, и приговоренные преступники считали себя несправедливо убиваемыми людьми, в твердом убеждении, что их проступок – если стоит называть его проступком – такой же простительный, как проступок школьника, тайком собирающего орехи в лесу соседа. Все красноречие напутствовавшего их священника редко убеждало последовать полезному обычаю, по которому другие казнимые публично признавали перед смертью ужасность своего преступления[124].