Дэйви - Эдгар Пэнгборн

Я наблюдал за неутомимыми пехотинцами, шедшими внизу. Некоторые шагали с поникшей головой — уставшие, разгоряченные, поскучневшие. Грубые физиономии, двое из трех с оспинами на лице. Иногда я видел, как голова с угрюмым лицом поворачивалась в сторону, чтобы выплюнуть изо рта сок десятицентовой жвачки. Дуновение ветра доносило до меня их противный запах, доставлявший большее беспокойство, чем их внешний вид. Однако, это армия. От них, говорили люди, зависит наша безопасность от кетскильского ужаса. И, конечно, этот «кэтскильский ужас» действительно существовал, поскольку можно вообразить, что в любой стране имеются личности. Кэтскильцы обладали сильной волей, честолюбием, суровостью. Конечно, это политический имидж, в большой степени лишь игра воображения: сами кэтскильцы были и есть различного типа — жестокие, нежные, мудрые, глупые, в среднем со смешанными признаками, подобно людям любой страны.

Я подозреваю, что тот простой факт, что их территория включала Нубер, Святой город на три четверти склонял эту страну (как политический имидж, имитирующий действительность) к определенному благочестивому высокомерию, которое церковь, может быть, и считает, частным образом, предосудительным, но не будет осуждать открыто. Решения церкви всегда были последовательно прокэтскильскими (в пределах допустимого) такое длительное время, вплоть до сегодня, что никто уже не ожидает чего-либо иного.

Они потоком двигались внизу, мимо моего дуба, люди с отупевшими, глупыми, потрепанными лицами. На холме пронзительно заиграла труба.

Стрелы, летевшие с обеих сторон дороги, врезались в наше войско, словно ножницы. Всадники падали с коней, кони сразу же обезумели и бросались во все стороны. И все же ни один звук не достигал моих ушей, кроме трубы.

Кэтскильский батальон, находившийся в засаде, позволил половине нашего войска пройти, а затем ударил по центру. Фланговые разведчики моханцев, вероятно, просто обогнули край леса; возможно, какой-то идиот считал, что лес слишком густой, чтобы в нем могла спрятаться целая армия. Теперь, когда ловушка захлопнулась, моханские солдаты, возвращаясь обратно на помощь — если будут, конечно, — должны взбираться на холм и, возможно, гроза ударит им прямо в лицо, так как порывистый ветер с северо-востока усиливался.

Рев трубы эхом отозвался во мне — три коротких звука и один длинный. Я понял, что это, вероятно, был сигнал к возвращению первого батальона, который проходил под моим деревом. Сигнал приостановил их. Я видел нелепые лица, отупевшие от потрясения. Кто-то начал визжать: «Скоар! В Скоар!» Крик этот отвратительно нарастал, но яростный молодой голос прервал его: «Вернемся туда! Ну, вы, проклятые, набитые дерьмом тупицы! Вы слышали рев трубы. Пошли, пошли, б…е сукины сыны, пошли!»

Я кинул взгляд отсюда, с высоты — так что же произошло с теми? Там, под чернеющим небом, люди в темно-зеленой форме повалили из леса и убивали людей в коричневой форме. Я впервые слышал оглушительный кэтскильский клич и видел, что наш второй батальон все еще с чувством собственного достоинства организованно шагал с крутого обрыва возвышенности.

Однако людей в темно-зеленой форме было не так уж и много. За первым потоком больше не последовал никто; многие уже упали — поэтому они стали сердитыми, растерянными, или просто перепуганными, словно стадо, а толпа моханцев могла сражаться. Кроме начального, неожиданного удара, оттуда не могло летать много стрел. Зажатые в узком проходе дороги, обе стороны были вынуждены вступить в ближний бой, всегда смертельно опасный. Не знаю, сколько трупов в коричневом лежало вперемешку с мертвыми зеленорубашечниками. Коричневый и красно-коричневый цвета на расстоянии казались грязным кроваво-красным пятном.

Снова появилось моханское знамя, его понесли вверх по откосу. По крайней мере солдаты, охранявшие знамя, не хныкали, желая очутиться за удобным городским частоколом. И до сегодня я удивляюсь, почему поспешно убежавший крепостной слуга, дворовый парень, имея мало оснований любить свою родную землю, глотал слезы гордости и благоговения, созерцая, что знаменосцы знали, куда идти. Бело-сине-золотистый флаг поднимался по откосу, эта тряпка, не значащая ничего, кроме воображения людей, которое они вышили на ткани. Зеленая волна хлынула навстречу нашему флагу — волна людей, которые точно так же горячо любили тряпку из черного и алого цветов.

Я видел также их флаг, разъяренный на ветру. Моханская конница атаковала его; лошади всадников падали, пронзенные стрелами или с перерезанными подколенными сухожилиями. Черный и алый — это цвета ночи и огня. Тот флаг был достоин славы, как и наш, если только существует такое понятие.

Но внизу, по соседству со мной, царили позор и омерзение панического страха. Я видел вспышку противоположного действия — один из всадников галопом поскакал в направлении битвы и, проезжая мимо, хлестнул плоской стороной меча по морде, которая кричала: «В Скоар!» Только трое всадников последовали за ним. Возможно, остальные были вне моего поля зрения, пытаясь прекратить беспорядок в пехоте, среди солдат, которые пришли защищать город, а теперь бежали, чтобы укрыться в нем — медленным бегом, подобно людям, движущимся по инерции, которые должны передвигать ногами, чтобы не упасть лицом вниз.

Вытащив мой золотой горн, в сорока футах над ними, я заиграл сигнал, который вырвался из трубы — три раза.

Я посмотрел вниз. Никто не обнаружил меня. Звук, казалось, шел отовсюду. Теперь они не бежали. Я заиграл в четвертый раз, более спокойно, как будто люди, находившиеся там, на возвышенности, такие же, как и они, говорили рассудительным голосом: «Мы попали в беду».

В тишине какой-то кавалерист промолвил: «Хорошо, давайте поедем и поможем им!» И они помчали — в обратную сторону.

В тот день Моха одержала блестящую победу, если есть такое понятие, как победа. Уверен, что в истории это называется победой, так как священники, которые выпускают небольшие, простые по содержанию, книжки для школ, вероятно, увековечили ничтожную моханско-кэтскильскую войну 317 года — она не длилась даже до следующего года. Старуха-история пережевывает свою жвачку из правды и «может-быть-так» у зыбкого камина современности.

Когда я снова взглянул на отдаленную возвышенность, я увидел, что охрану знамени все еще жестоко теснили, вокруг знаменосца оставалось не более дюжины моханских солдат. Кольцо защитников становилось все меньше, оно приняло форму упорного мужества сверкающей стали внутри темно-зеленого обода. На гребне возвышенности восстанавливала такой-сякой порядок дезорганизованная конница. Они могли быть опасны в атаке. В атаке на кого? Только не на проворных дьяволов, проскальзывающих среди них, словно зеленый дым. Там и сям лошади без всадников убегали в лес, оставляя воина наедине с его разъяренной находчивостью.

Но теперь подоспела конница первого батальона, возвратившаяся на холм, отчаянно взывавший о помощи; сначала она обрушилась на зеленый обод вокруг защитников знамени и разбила его, как раскалывают колесо. Знамя поколебалось и двинулось вверх по откосу. Затем вступили в бой моханские пехотинцы — пришедшие в себя, нетерпеливые, их панику преодолела более простая жажда — выжить. В моей голове стоял звон; их оружие свистя в воздухе, сокрушало тела — минуту или две, полагаю, я сам дрожал от безумной гордости. Это было достижение моего золотого горна.

Я наблюдал, как солдат в темно-зеленой форме убегал, чтобы укрыться в лесу; за ним гнались трое моханцев. Один преследователь потерял набедренную повязку, у него оторвалась большая часть рубашки; на расстоянии голый человек выглядел как насекомое — тощий, с высоко подскакивающими коленями. Копье ударило беглецу в спину. Голый человек и его товарищи медленно проткнули копьями лежавшего неподвижно врага.

Позже я воевал, не опозорив себя, на двух войнах: против пиратов в 327 году и во время восстания этого года, когда мы бились ради защиты реформ Дайона и были вынуждены усвоить, что люди не захотят и не смогут воспользоваться любыми реформами, если их не осуществлять постепенно; больше я никогда не брал мой золотой горн на поля сражения…

Теперь все кэтскильские солдаты отступили, а моханский флаг уже трепетал, во всей своей красе, на вершине возвышенности. Я не видел черно-алого знамени; вероятно, его унесли в лес отступающие. Не видел я и солнечного света. Свежий конный отряд присоединился к разбитому и их командиры совещались под серым небом. Только пехотинцы преследовали кэтскильцев в лесу. Один из командиров конницы резко дергал руками, будто говорил в раздражении или, может, в самооправдании. Другой, вероятно, ухитрился высечь из кремня огонь и зажечь свою трубку, несмотря на беспокойное гарцевание лошади, так как я увидел крошечный серый дымок, плававший над его головой.