Я, Яромир Гулливер - Михаил Семенов

несогласных, таинственными Китежами скрыться в глубинах озёр. В пустыни и горы, на Север и в сибирские дали уходила сокровенная Русь.

Кто бы знал, какой запах гари витал тогда над Русью. Полистьев вдохнул его сполна, поперхнулся. Во многих деревнюшках гадали, иль нынче сжечься, иль уйти куда подальше в глухие раменские места, к кержакам в скиты, пусть в чужие земли, лишь бы отстать от царской власти. В безвременье черти из православных веревки вьют, а бесы владычат, и много чужого народу, хотящих скорых богатств, прикочевало вдруг в престольную, да все уселись в передний угол к самому пирогу. Вот и колокола сбросили с церквей, лишили русскую землю благодати, перелив на пушки, и бороды сбрили, и в чужие кафтаны обрядили, отняв у народа-простеца Христово обличье, не дав свобод вольно творить и работать. А кто норов высказывал, кто вздумал жить по заповеданному, как Аввакум, тому ноздри рвут, на огне нещадно коптят, гонят сквозь строй и, отняв всё нажитое имение и выжгя на лбу клеймо, ссылают в Сибири. «Да тут непременно надо было гореть, лишь бы не попасть в руки гонителей», — думали многие.

Заплутав в том мрачном «зазеркалье», Полистьву выпало встретиться и с Никоном. Внезапно, лицом к лицу. Тот был уже в опале, сослан под надзор в монастырь. Давно не мыт, в полуистлевшей одежде, под ней вериги, с крестом на цепи вокруг шеи.

— Что же ты натворил, душегуб? — не сдержался Яромир прямо в лицо.

— А мне до тебя дела нет, — спокойно отозвался Никон и поднял выцветшие слезящиеся глаза, — это я то душегубец? Кирилловские монахи прозвали меня живоядцем, хоть я никого не погублял.

— А как же речка Березовка на Тоболе? Их вопль до сих пор в ушах стоит. На Березовке-то тысяча семьсот православных кончили себя в огне. Не слыхал? Самоволкой сожглись, только чтобы в твой окаянный вертеп, вашу церковь, не ходить. Ой, Никон, не встречайся с ними Там. Больно злы они на тебя.

Уже новый царь Фёдор Алексеевич, вызволив Никона из ссылки, невольно обрезал себе все пути в прошлое, к родным заповедям, а для Руси духовной — дорогу к миру. Всяким противникам церковных реформ объявлялась суровая война. Вначале казалось, что народ, занятый тяжкими трудами по добыванию хлеба насущного, не примет вызова и с готовностью склонит повинную голову. Но такое странное свойство русского человека, что коли крепко прижимать его, сдирать с него, не спросясь, вековечную шкуру, то он замыкается в себе с затаённой ухмылкой на лице, и всякое новшество тогда, затеянное властями без совета с народом, постепенно уходит в песок, оставляя по себе на поверхности жизни лишь пену, плесень и жалкое уродство задуманного. Покойный Алексей Михайлович, казалось, еще крепко стоял ногами в прошлом, и все домашние мысли его, прочувствованные религиозной душой, были круто замешаны на почве сомнений, тягостных раздумий и колебаний. Полистьев понимал, чтобы поднять Русь на дыбы и встретить её под дых рогатиной, нужен был молодой отвязный задор, крепкое здоровье, презрение к предкам, нахальство и неуёмная гордыня. Сын Алексея Фёдор был молод и умён, но не крепко здоров. Он, воспитанный Симеоном Полоцким, уже не скорбел по старому, не гордился прошлым великой земли. Фёдор Алексеевич сделал новый шаг к Западу, а за его спиной печальная Русь стала готовить костры самосожжения, собираться к страстям и выискивать меж собой великомученников, уже слыша за спиной неумолимую поступь антихриста, как впоследствии в своём романе определил Петра I Дмитрий Мережковский.

Эта драма страны, её народа глубоко ранила Яромира, сформировала непримиримое отношение к бездушным, сменяющимся как образы калейдоскопа, властным организмам, их жестоким вневременным пассажам. Извинений и покаяний за содеянное он ни от кого не услышал, их не дождался никто, да их и быть не могло. Надменность и спесь не каются, нет такого свойства. Понятно его отношение к церкви как институту. Кроме висевшей на стене Центра небольшой материнской иконы Богородицы, он не был замечен на службах, в явных молениях. Свою душу он стойко сберегал сам. Она светилась, и все близкие, порой отчаявшись, тянулись к нему как к Посвящённому, старались внимать и равняться, ощущая тепло божественной поддержки, да ангельские наставления.

8. Межстоличная провинция на грани 19–20 веков. Канун третьей Гражданской

Зацвела майская сирень, её куртины покрылись благоуханными гроздями некого божественного дара. Дворище наполнилось истомой тепла и ожидания счастья. В эти сиреневые дни будто из глубин души Яромира всегда всплывало ожидание чуда. С годами это чувство не исчезало, приобретая всё новые оттенки. Ожидание чуда не покидало его и в обычные дни, в эти же, казалось, — чудо вот-вот явится, внезапно и без стука. Надежды на возвращение Ольги у Полистьева не исчезали, казалось, она могла бы открыть его дверь в любую минуту. Он желал этого, вспомнил, что прошло ровно девять лет как она впервые нашла его здесь.

Последний год обитания в гриднице этой башни давался ему с трудом. Зимой застудил там поясницу, поднимая тяжелые вёдра и дрова, «сорвал» спину. Однажды пришлось одолжить костыли. Работы в Музее продвигались. Выполненные им с Владом Решетниковым уникальные экспонаты заняли свои места в постоянной экспозиции. Правда, заметил, что на информационных указателях к этим экспонатам их имен, как исполнителей художников-реставраторов отмечено не было. (Что удивительно, — имён этих Мастеров, ныне уже признанных, «заслуженных и почётных» также нет). Но, что-то стало меняться, незримо происходить в той, казалось, уже уставшей, «правильной» советской стране. Хлопоча в одном из властных кабинетов, Яромиру намекнули на возможность получения им жилья. Позже предложили несколько вариантов на выбор. Ему захотелось где-нибудь неподалёку с Дворищем. Он свыкся с этим районом Торговой стороны, полюбил его несуетный внутренний, будто потаенный мир. Вечерами прохаживался по его тихим опустевшим улицам, вглядывался в окна первых этажей двухэтажных построек, наблюдал незамысловатую жизнь обитателей, радовался детским голосам. Почти каждый дом тут имел дореволюционную историю, своих ушедших в вечность владельцев. Как не по-доброму большинству из них пришлось с своё время «уйти». На некоторых домах появились скромные таблички ГИОП, вроде — «дом купца имярек, 19 век, памятник регионального значения, охраняется государством». Упоминание владельца, еще и как купца, да так публично было внове. Зачем это, неужели возвращается утраченная некогда гордость за достойных предков? С одной стороны это радовало, но с другой порождало вопросы. Ведь, такое «признание» — это вроде явки с повинной — думал Яромир. Почему собственность не возвращена? Теперь, конечно, наследникам-потомкам. Как можно сдавать в аренду или продавать, выставлять на