Золотой эшелон - Виктор Суворов

А к Салымону Зинка бежит с полотенцем да с водой холодной. И ревет, и Салымона обнимает. Дуры бабы. Чего реветь-то? Жив человек, здоров, только морда вся избита, как яблоко печеное. Морда заживет. Так чего же реветь?

А Зубров — к последним вагонам, поздравить ответственных товарищей с чудесным спасением. Да решил им и Салымона, их спасителя, представить.

— Салымон!

— Я!

— Ну, кончай мыться, иди сюда.

Кончает Салымон умывание, бежит, на ходу заправляется. А у последних вагонов Зуброва уж поджидают ответственные товарищи.

— А известно ли вам, полковник, что азартные зрелища у нас запрещены?

— Известно.

— Значит, вы, полковник, сознательно свой батальон развращаете. Солдат на кон ставите — и все из-за чего?

Из-за вашей нездоровой тяги к общению с бандитами и острым ощущениям. Уж не на деньги ли вы играли? В надежде разбогатеть сюда завернули, видимо?

Тут и Салымон подбежал, а ответственные товарищи не унимаются:

— Вам приказ дали, а вы вместо того чем занимаетесь? Бесчестно это, полковник! При вашем солдате заявляем: бесчестно!

Ох, не следовало бы товарищу Званцеву этого говорить. Вскипел Зубров и от этого стал исключительно вежлив.

— Вовремя вы мне о чести, господа коммунисты, напомнили. Душевно благодарен. Покажись-ка, Салымон… Эк тебя изукрасило. Славненько, славненько. Был бы я министром обороны — так я б тебя за такой бой, за спасение батальона, за храбрость и стойкость в офицеры произвел. Но с этим пока погодить придется. А пока — при ответственных товарищах — приношу тебе извинения, что жизнь твою на кон поставил. Ошибку свою признаю. Поможешь ли исправить?

— Так точно, командир!

— Постой, гляну, все ли в вагонах. Давай-ка отцепим этот крюк. Так. Хорошо. Теперь заходи в вагон и давай сигнал к отправлению.

Как-то не сразу поняли партийные боссы, что вагоны их отсоединились и больше не составляют целого с Золотым эшелоном. И что расстояние между уходящим эшелоном и отцепленными вагонами быстро нарастает. Закричали они, заголосили. Зубров им с задней площадки уходящего эшелона ответил:

— А идите в…

Но из-за шума уходящих колес не поняли ответственные товарищи, куда им идти: в Ростов? в Донецк? в Славянск?

С давних времен принято в степях шест ставить и конский хвост на вершине, мол, граница владений. И вот стоит телескопическая антенна радиостанции дальней связи, кабина герметическая с аппаратурой — рядом и конский хвост на вершине антенны. Все ясно — тут батько Савелы владения кончаются. Степной разъезд — ни деревца, ни кустика. Только кони в степи стреноженные да пулеметная тачанка распряженная прямо у самой железнодорожной линии.

Остановился Золотой эшелон, подчиняясь красному сигналу.

— Кто тут у вас Зубровым будет?

— Я Зубров. В чем дело?

— Батько просил на связь. Зайдите.

Входит Зубров в аппаратную, снятую с армейского грузовика. Радист включил какие-то тумблеры, отчего загорелись разноцветные лампочки, подает Зуброву микрофон.

Берет Зубров микрофон и уж голос батько слышит:

— Здоров, Зубров!

— Здоров, батько Савела!

— Уезжаешь?

— Уезжаю.

— Я же тобой и поговорить не успел по душам.

— Еще встретимся, куда денемся.

— Слышь, Зубров, а может, ты к чертям всю свою армию да и вернешься ко мне? У меня раздолье и свобода. Девку я тебе найду, вся Украина ахнет. Молодцам твоим всем по доброму коню дам. Ну как?

— Нет, батько Савела, мне страну спасать надо.

— Слышь, Зубров, про меня теперь вся степь говорит.

— Что говорит?

— Болтают люди о мудрости моей, мол, вроде и спор проиграл Савела, а все равно получил то, что хотел. Хлопцы выдумывают всякие истории, отгадать все пытаются, как так я этих коммунистов получил. Так обрадовались, что даже и коммунистов не сразу убили. Слышь, Зубров, и про тебя вся степь болтает. Я ведь тоже общественное мнение изучаю. Болтают люди, что ты человек какой-то особый. Говорят, что хоть Савела его и обманул…

— Так не обманывал ты меня…

— То-то и дело, что не обманывал, а люди болтают, что кто Зуброва обманет, тому и трех дней не прожить…

— Ну, один день ты после того прожил.

— Два осталось. И ведь не обманывал же!

— Успокойся! Жить тебе долго. Я похлопочу.

— Перед кем?

— Да мало ли у меня друзей.

Выключил Зубров связь, вышел из кабины, радиста подозвал: передай людям в степи, что батько Савела меня не обманывал. Передай, чтоб батьку слушались.

…И пошла с того часа гулять по степи молва о том, что батько Савела мудрый и честный правитель, что батько Савела никогда никого не обманывал, что батьку слушать надо, но, мол, и над батькою есть сила.

Глава 13

К вечеру эшелон должен был подходить к Ростову-на-Дону, а оттуда были развилки. Зубров собрал в командирском купе офицеров батальона на совещание. Обсуждался дальнейший маршрут.

От Ростова можно было поворачивать на север и почти по прямой идти на Москву. Присутствовавший на совещании старший машинист, услышав это, заерзал на месте.

— Никак нельзя от Ростова на север сворачивать, товарищ полковник!

— Это почему же? — спросил Зубров.

— Потому как, едучи на север, мы никак Воронеж объехать не сможем.

— Ну и что?

— А там, товарищ полковник, никого живого нет и быть не может. Я на всех остановках местных спрашивал, что там дальше. И все в одну душу говорят: взрыв был в Воронеже. Теперь в тех местах только пауки водятся. Огромные, с собаку размером.

— Что за взрыв? Атомный, что ли?

— Разрешите доложить… — вмешался молоденький лейтенант, недавно переведенный в спецназ из инженерных войск.

— Докладывай.

— Под Воронежем атомная электростанция находилась. Полгода тому назад на ней произошла авария. Системы аварийного охлаждения вышли из строя. Как в Чернобыле. Только об этом шуму было меньше: не до того. Взрыв при этом получился слабый, реактор не такой мощный. Тепловой выброс, которого только и хватило, чтоб регулирующие стержни снести. Сначала даже обрадовались, что взрыв маломощный. Думали, этим и кончится. Полк, в котором я служил, бросили на оцепление. Мы под самой станцией стояли: заражение вначале было небольшое.

А реактор, оказалось, продолжал греться, пока все в нем не расплавилось. А когда расплавилось — вниз пошло. Прожгло плиту, на которой реактор стоял: два метра бетона — только так… И дальше пошло, пока до грунтовых вод не добралось.

Теперь там самый большой в мире гейзер. Каждые два часа столб радиоактивной воды на двести метров выбрасывает. А ветер водяную пыль, конечно, несет. После первого выброса из нашего полка в живых остались только те, кто в увольнении был. И я в том числе. Теперь там и правда ничего живого, а гейзер все бьет. До этого дела некоторые ученые, мать их так, под землю атомные станции предлагали прятать. А оказалось — под землю еще опаснее…

— Хватит тебе в технические дела вдаваться, — прервал лейтенанта Зубров.

— Доложи, машинист, как нам Воронеж обойти.

— На Сталинград поедем, там вдоль Волги до Сызрани, а оттуда через Пензу и Рязань на Москву.

— А по этой дороге атомных станций нет?

— Атомных нет. А вот химический комбинат в Саратове имеется.

— Вот черт… А с ним что стряслось?

— Вроде пока ничего. Пока.

Стоит на горизонте баба исполинская, с мечом занесенным: Сталинград. Приказал Брежнев у Сталинграда поставить памятник, да такой, чтоб за сто километров меч из-за горизонта виднелся. Вот и виднеется. А зачем, для чего, никому непонятно… Объясняли народу, что, мол, в честь блестящей победы. Но победа такой была, что стыдно объявить число потерь. Ляпнул кто-то, что, мол, двадцать миллионов Советский Союз потерял, и пошел слух по миру гулять, и давай эксперты тот слух повторять. Эксперты тоже ведь люди, такие же славные люди, как пулеметчики у батьки Савелы: услыхал что интересное, ну и повтори. И никого не интересует источник, который о двадцати миллионах первым ляпнул. А самым первым был американский президент Джон Кеннеди, который о России знал ровно столько, сколько ему советники подсказывали, а уж где советники информацию брали, то нам неведомо. Одним словом, спросил президент, не подумав: «Сколько миллионов положили? Уж не двадцать ли?» — «Ага, — отвечает Хрущев, — именно так — двадцать». Так слух был рожден и пошел по свету экспертами цитироваться. А если бы американский президент навскидку определил бы потери в десять миллионов, так и было бы их десять.

Встал эшелон в тени монумента, особого почтения нет к нему. Брехня, она и остается брехней, хоть ты ее в тысячи тонн железобетона отлей. Правду сказали бы, так, может, и уважение появилось бы. В общем, не до статуи батальону. Прошла команда: бриться, стричься, в бане мыться, песни петь и веселиться! И веселится батальон, и моется, фыркая, и бреется, шеяку бычью к зеркалу вздернув, и тельняги стирает, на ветру выстиранные поразвесив. На полустанке эшелон стоит, в город не въезжает, тут спокойнее: все вокруг видно, никто внезапно не ударит, и потому — расслабьтесь, братцы. Расслабляются спецы, веселятся. Только Зуброву веселья нет, и подметил это только один — майор Брусникин. Зашел.