Неотмазанные. Они умирали первыми - Сергей Аксу

— Попытаемся вытянуть пацана.

Привалов, покопавшись в сидоре, извлек моток веревки.

— Коротковата, бля!

— Хер такой вытянешь, Квазик!

— Нарастить можно! — откликнулся Привалов.

— Чем?

— Ремнями!

— Поводок с Гоби можно снять! — посоветовал Ромка.

— Да, уйми ты своего пса! — разозлился капитан, обращаясь к кинологу Димке Мирошкину и настойчиво отпихивая от себя собаку. Гоби возбужденно крутилась под ногами, скулила, рычала, тычась влажным носом в колени.

— Гусев, передай майору Сафронову. Что нашли, — сказал Дудаков, потирая в раздумье небритую щетину на щеке и подбородке, и чуть помедлив, тих добавил. — Двухсотый.

— Ну, чего тянем кота за хвост? — спросил Колосков, вставая. Его крепкая статная фигура напоминала молодого сильного тигра, в каждом его движении чувствовалась неуемная мужская сила. Он был похож на сжатую пружину, которая в любой момент может расправиться и обрушиться всей своей мощью.

— Погоди, Игорь, надо все обмозговать! Спешить тут нельзя. — Дудаков поднял на него усталое лицо с воспаленными глазами. — Черт его знает, что там под ним! Может так накрыть, что мало не покажется! Сон мне сегодня нехороший приснился, парни. Танюшка, дочурка моя шестилетняя, приснилась под утро. Забралась на табуретку, чтобы достать с верхней полки в стенке игрушку, ну и оступилась, упала. Больно упала. Лежит, плачет. Я подбежал, поднял ее с пола. Успокаиваю, значит, в ушибленный лобик целую. А она сквозь слезы и говорит: «Пап, мне не так больно как жалко колечко». И показывает мне свое колечко серебряное, которое ей бабушка на день рождения подарила. Которое она на пальчике носила. Смотрю: тоненькое колечко треснуло как чайная сушка на три части. Я говорю: «Не плачь, Танюша, ничего страшного не случилось, починю я его». А она мне в ответ: «Нет, папуля, его уже не починить». Вот, братцы, такой сон…

— Да, Дмитрич, скажу, сон не очень-то.

— В том то и дело.

— А я никогда снов не вижу, — отозвался, хлопая белесыми как у теленка ресницами, белобрысый с большими голубыми глазами Мирошкин.

— Счастливчик! Век бы их не видеть! — буркнул немногословный Трофимов.

Отбросив окурок, он поднялся, молча, взял из рук Привалова веревку и направился к Крестовскому.

— Алексей! Куда тебя черт несет? — крикнул раздраженно тезке вслед Дудаков.

Все прильнули к земле, провожая взглядами «собровца». Тот постоял некоторое время перед трупом, склонился над ним, что-то долго сосредоточенно рассматривая, потом осторожно стал продевать веревку между телом и локтем убитого.

— Чего он там возится? — недовольно пробубнил пухлыми губами, ерзая, окоченевший Привалов.

— Не видишь? Письма собирает, — отозвался рядовой Чернышов, наблюдая за Трофимовым.

— Честно скажу, не нравится он мне, этот хмырь, Конфуций. Какой-то еб. нутый, ей богу. «Крыша» у него, явно, поехала. Вечно хмурый, злой как цепной пес, слова из него доброго не вытянешь, не улыбнется никогда, словно монумент какой. Прям Чингачгук, ей богу! — пожаловался первогодок Привалов.

— Сам ты монумент! Чингачгук херов! Мастер за троих жрать и балаболить, — вставил «контрактник» Головко, лежа на спине, уставившись серыми глазами на медленно плывущие холодные облака.

— Если бы не он, ты и Чаха давно червей кормили! — добавил Танцор.

— Да, Святка, тут ты как всегда прав. Мы тогда с Чахой влетели капитально, считай, уже там были, в райских кущах. У боженьки за пазухой. У меня до сих пор волосы на башке дыбом встают, и мураши по спине ползают, как вспомню. Если б он не зашел с тыла к тем троим абрекам, покрошили бы они нас с Чахлым в том переулке в капусту. Вернусь домой, обязательно свечку Трофимову за здравие поставлю.

Это случилось две недели назад, на зачистке. Ночью выпал небольшой снег, покрывший будто легким пуховым одеялом все вокруг. Рядовые Привалов и Чахов, выставив перед собой АКМы, медленно брели по узкому заснеженному проулку чеченского села. За заборами заходились, гремя цепями, захлебываясь в яростном лае, лохматые псы.

— Чаха, дай сигаретку, а то мои совсем в кашу превратились, — сказал Привалов, вытряхивая на снег из кармана раскисшую пачку «Примы» и остатки развалившихся сырых сигарет. Нежный выпавший накануне снег сразу окрасился рыжими пятнами. Словно оспинами.

— Стефаныч на днях балакал, что в конце месяца нас наконец-то заменят, — отозвался, втянув голову в плечи, окоченевший Чахов, протягивая напарнику сигарету.

— Совершенно нет никакого желания «шпротами» становиться!

— Думаешь, у меня есть? Или у Ромки с Танцором?

— Бляди штабные! Посылали на три месяца, а мы сколько тут торчим? Уже второй срок скоро закончится. Свихнуться можно!

— Так и до дембеля не дотянешь!

— Да, пошли они в задницу! Домой хочу!

— Вон, Серегу увезли, совсем крыша съехала!

— Да, Сережку жалко! Не повезло парню!

— Тут у любого мозги заклинит.

— Скоро, похоже, за нами очередь…

— Домой вернусь, на «гробовые» мотоцикл куплю. Покруче какой-нибудь. «Хонду» или «Ямаху». Мне еще до армии предлагали. Есть у меня один знакомый байкер. Васька Череп. Это кличка у него такая. На кожаной куртке, на спине, у него череп светящийся с костями намалеван. В темноте светится, словно приведение. Васька любит по ночным улицам гонять. Весь из себя. Весь в коже. В заклепках. В цепях. «Ява» у него была, просто загляденье, красавица. Вся хромированная. Вылизывал ее как невесту, а тут как-то смотрю, запердуливает во двор на вишневой «Хонде», увешанной желтыми фарами. Ни х…я, себе думаю! Спрашиваю его, на какие шиши надыбал?

— Бля! И спички отсырели! Хер, теперь зажжешь! Бл…дство сплошное! — расстроился Привалов, чиркая спичку за спичкой о коробок.

— Погоди! Не мучайся! Сейчас дам огонька, — Славка Чахов, покопавшись в кармане, извлек на божий свет узкую блестящую зажигалку с кнопкой на торце.

— Так это же Святкина! Слямзил, что ли? Признавайся, Чахлый! — сказал Привалов, узнав зажигалку Танцора.

— Как можно? Ты, что охренел? В один миг салазки загнут! Отбуцкают только так. Ты что, наших не знаешь? Чернышов проспорил!

— Гляди, я проверю!

— Что я, дурак? Прекрасно помню, как тогда отоварили Кучерявого, за то что тырил у своих товарищей.

Привалов наклонился к потрескавшимся ладоням напарника, прикуривая от трепещущего на ветру пламени зажигалки. Блаженно затянувшись, он чуть не задохнулся, поперхнувшись дымом: напротив них стояли трое боевиков, неизвестно откуда взявшихся в проулке.

Двое были чуть старше двадцати, а третий, невысокий чернявый — лет сорока, судя по более смуглому лицу и по «натовскому» камуфляжу, выглядывающему из-под нашего бушлата, похоже, не чеченец. Вероятно, наемник из арабов. Все трое с автоматами в разгрузках, у одного из-за спины тускло поблескивала зеленая труба «мухи».

Солдаты оцепенели. У белого как мел Чахова задергался правый глаз. У

надрывно кашляющего Привалова тряслись губы. Сигарета выпала… Было слышно, как она шипела, умирая на сыром снегу.

— Бросай оружие, кафир, если жизнь дорога, — прошипел угрожающе один из боевиков, уставясь магическим зрачком АКМа Привалову в грудь.

Неожиданно, за спиной боевиков, словно тень возник лейтенант Трофимов. Откуда он взялся? Одному богу известно. Он сходу, не раздумывая, дал длинную очередь. Стайки испуганных воробьев вспорхнули с кустов. Один из молодых и араб упали, сраженные пулями. Третий же, обернувшись, бросился на «собровца». Конфуций, не раздумывая, встретил его «запрещенным хоккейным блоком в лицо», разбив ему затвором автомата нос и губы, отшвырнув нападающего в сторону. Тут же короткой очередью добил его в грудь. Обернулся к другим. Чеченец с «мухой» лежал неподвижно лицом вниз: был убит наповал. Араб же, подполз к забору и, вцепившись судорожно корявыми пальцами в серый от времени штакетник, попытался из последних сил подняться. Это ему почти удалось. Правая рука лапала кобуру, висевшую на ремне. Но Трофимов подошел к нему сзади и хладнокровно выстрелил в затылок. Боевик, оставляя борозды от ногтей на заборе, медленно сполз вниз.

Где-то, за домами, встревоженная выстрелами, словно раненный зверь взревела «бэшка». Растерянные солдаты, потеряв дар речи, во все глаза смотрели на своего нежданного спасителя. Привалов опустился на талый снег и тихо заплакал, размазывая слезы по лицу обтрепанными рукавами.

— Сопли собери, вояки! Не на курорте находитесь! — зло бросил хмурый Конфуций, сплюнув. Вытряхнул из пачки сигарету. Размял. Закурил. Жадно затянулся, прищурив глаза. Ухватив наемника за плечо, рывком перевернул на спину. Склонился, внимательно вглядываясь в лицо убитому.

— Будешь тут еб…тым. После плена, — вдруг глухо отозвался старший лейтенант Колосков. — Алексей же в 96-ом в плен попал, четыре месяца у «чехов» в санатории под Гехи-Чу прохлаждался. Насмотрелся, как всякая мразь наших ребят режет, кромсает. Однокашника, с которым призывался, у него на глазах замучили, всего изполосовали на ремни. А ему пальцы и ребра переломали да нос впридачу. Видал, он у него набок заруливает. Повезло парню, случай представился — обменяли, а то бы — каюк. Он весь седой и обмороженный оттуда вернулся. Думаешь, сколько ему?