Мелкие буржуа - Оноре Бальзак

— Соглашайтесь! Соглашайтесь! — завопила Зели. — Клянусь честью порядочной женщины, такие люди, как вы, должны управлять городом.

— Решайтесь, патрон! — подхватил Дюток. — И да здравствует будущий муниципальный советник... Недурно было бы по этому поводу выпить...

— Стало быть, решено? Вы — наш кандидат? — спросил Минар.

— Вы слишком высокого мнения обо мне, — пробормотал Тюилье.

— Помилуй! — воскликнул Кольвиль. — Человек, который тридцать лет просидел в канцелярии министерства финансов, — истинная находка для города!

— Вы слишком скромны! — вмешался Минар-младший. — Ваши способности нам отлично известны, о вас до сих пор вспоминают в финансовом ведомстве...

— Помните, вы сами этого хотели! — изрек Тюилье.

— Король будет весьма доволен этим выбором, поверьте мне, — проговорил, напыжившись, Минар.

— Милостивые государи, соблаговолите разрешить молодому человеку, живущему в предместье Сен-Жак, — начал ла Перад, — высказать несколько замечаний, которые, быть может, покажутся вам достойными внимания.

Высокое мнение, сложившееся у присутствующих об адвокате бедняков, заставило всех умолкнуть.

— Влияние господина мэра соседнего округа на обитателей нашего округа, где он оставил по себе столь приятные воспоминания; влияние господина Фельона, оракула, да, — с силой повторил Теодоз, заметив протестующий жест Фельона, — оракула своего батальона; не менее мощное влияние господина де Кольвиля, объясняющееся его открытым нравом и учтивостью; весьма значительное влияние господина письмоводителя канцелярии мирового судьи и, наконец, те усилия, какие я смогу приложить в сфере моей скромной деятельности, — все это залог успеха, но еще не самый успех!.. Если мы хотим достичь быстрой победы, то должны пообещать друг другу хранить полное молчание по поводу волнующего проявления чувств, имевшего здесь место сегодня... В противном случае, сами того не желая и даже не подозревая об этом, мы возбудим людскую зависть, разбудим низменные страсти, и они позднее воздвигнут на нашем пути препятствия, которые нелегко будет устранить. Политический смысл нынешнего общественного устройства, его главный отличительный признак, самое надежное условие его существования состоит в некоем разделении обязанностей, конечно, в определенных пределах, между властью и средними классами — истинной опорой современного общества, средоточием нравственности, возвышенных чувств и трудолюбия. Но, к чему скрывать, выборность большинства должностей породила игру тщеславия, я бы даже сказал, яростную жажду быть хоть чем-нибудь, она породила ее в таких социальных слоях, где чувства эти малоуместны. Одни считают это полезным, другие — вредным, я не берусь высказывать свое мнение в присутствии людей, перед чьим умом я преклоняюсь, я довольствуюсь тем, что напоминаю об этом, желая привлечь ваше внимание к той опасности, какая может угрожать нашему другу и нашему кандидату. Не прошло и недели после смерти достопочтенного члена муниципального совета, а наш округ уже бурлит от борьбы мелких честолюбцев между собой. Люди любой ценой хотят быть на виду. Самые выборы произойдут, должно быть, не раньше чем через месяц. Подумайте сами, сколько интриг будет затеяно за этот срок!.. Вот почему я умоляю вас не подвергать нашего друга Тюилье нападкам конкурентов. Нельзя, чтобы его честное имя стало добычей публичного обсуждения — этой гарпии наших дней, которая вместо ядовитой слюны исходит клеветою, завистью, злобными выходками, которая стремится унизить все великое, запятнать все достойное уважения, осквернить все святое... Поступим так, как поступали представители третьего сословия в палате: будем хранить молчание и голосовать!

— Он славно говорит, — прошептал Фельон сидевшему с ним рядом Дютоку.

— Да, у него железная логика!..

Сын Минара пожелтел, а потом позеленел от зависти.

— Все это правда и отлично сказано! — воскликнул Минар.

— Принято единогласно, — заключил Кольвиль. — Господа, все мы — люди чести, достаточно того, что мы согласились во всем.

— Цель оправдывает средства, — с пафосом произнес Фельон.

В эту минуту на пороге показалась мадемуазель Тюилье в сопровождении двух служанок. На поясе у нее висел ключ от погреба, по знаку старой девы на стол были водружены три бутылки шампанского, три бутылки доброго старинного вина Эрмитаж и бутылка малаги; усевшись, Бригитта поставила перед собой маленькую бутылочку, которую она несла с благоговейным видом, столь необычным для этой феи Карабос[61]. Появление изысканных вин было плодом признательности, переполнявшей сердце старухи, в упоении она забыла и думать о разумной бережливости, неизменной спутнице ее гостеприимства, и выказывала невиданную щедрость, доставившую немалое удовольствие гостям. Вслед за вином был подан богатый десерт: тут были и лакомое блюдо из винных ягод, изюма, орехов и миндаля, и пирамиды апельсинов и яблок, и различные сорта сыра, и варенье, и засахаренные фрукты. Все эти яства появились из глубины шкафов, при других обстоятельствах они бы ни за что не покинули своих убежищ и не оказались бы на столе.

— Селеста, сейчас тебе принесут бутылку водки, которую мой отец приобрел в тысяча восемьсот втором году, приготовь апельсины и залей их водкой! — крикнула Бригитта невестке. — Господин Фельон, откупорьте шампанское, эта бутылка для вас троих. Господин Дюток, возьмите вино! Господин Кольвиль, вы у нас мастер вытаскивать пробки!..

Две служанки подавали рюмки, бокалы для шампанского и бокалы для бордо, так как Жозефина принесла три бутылки этого вина.

— Вино кометы[62]! — вскричал Тюилье. — Господа, вы заставили мою сестру потерять голову.

— В такой вечер нужны пунш и пирожные, — заметила Бригитта. — Я послала к аптекарю за чаем. Господи! Если бы я только знала, что речь идет о выборах, — проговорила она, взглянув на невестку, — то велела бы приготовить индейку...

Это признание было встречено взрывом смеха.

— О, с нас хватит и гуся, — заявил, смеясь, Минар-младший.

— А вот и подкрепление! — воскликнула г-жа Тюилье, когда на стол подали засахаренные каштаны и безе.

Лицо мадемуазель Тюилье пылало; она сияла от гордости: должно быть, ни одна сестра в мире не радовалась до такой степени успехам брата.

— Как это трогательно, особенно для тех, кто ее хорошо знает, — проговорила вполголоса г-жа Кольвиль, указывая на Бригитту.

Бокалы были наполнены, гости переглядывались, видно было, что все ожидают тоста. И тогда ла Перад провозгласил:

— Господа, выпьем за истинно возвышенную душу!..

Все с изумлением посмотрели на него.

— За мадемуазель Бригитту!..

Гости вскочили с мест, стали чокаться, послышались крики; «Да здравствует мадемуазель Тюилье!»

В голосе адвоката было столько искреннего чувства, что оно вызвало всеобщий восторг.

— Господа, — начал Фельон, заглядывая в какую-то исписанную карандашом бумажку, — «За труд, за его блестящие плоды, воплощенные в особе нашего старого товарища, ставшего мэром одного из округов Парижа, за господина Минара и его супругу!»

Послышались одобрительные восклицания; затем поднялся Тюилье и воскликнул:

— Господа, за короля и королевскую фамилию!.. Больше я ничего не прибавлю, мой тост говорит сам за себя.

— За избрание моего брата! — сказала мадемуазель Тюилье.

— Я вас сейчас рассмешу, — прошептал ла Перад на ухо Флавии.

Он встал и звонко выкрикнул:

— За женщин! За прелестный пол, которому мы обязаны нашим блаженством, не говоря уже о том, что мы ему обязаны своими матерями, сестрами и супругами!..

Этот тост вызвал всеобщее оживление, и Кольвиль, который уже был навеселе, завопил:

— Негодяй! Ты украл мою мысль!

Затем поднялся мэр, и воцарилось глубокое молчание.

— Господа, за наши общественные учреждения! Ведь именно они составляют силу и величие династической Франции!

Бутылки опустошались с головокружительной быстротой, и соседи обменивались восторженными восклицаниями, вызванными неслыханным гостеприимством хозяйки и изысканностью вин.

Селеста Кольвиль робко попросила:

— Мама, разрешите и мне предложить тост...

Добрая девушка давно уже следила за растерянным лицом своей крестной матери, всеми забытой хозяйки дома, которая с выражением какой-то собачьей преданности переводила взгляд с физиономии своей грозной невестки на физиономию Тюилье, словно самозабвенно вопрошала их, как себя вести. Радость, освещавшая это лицо рабыни, привыкшей сознавать свое ничтожество, скрывать мысли, подавлять чувства, походила на сияние зимнего солнца, подернутого дымкой: она словно нехотя озаряла увядшие, расплывшиеся черты. Чепчик из газа, украшенный темными цветами, небрежная прическа, светло-коричневое платье, золотая цепочка на шее, мало что менявшая в этом скромном наряде, — все, вплоть до манеры держать себя, усиливало привязанность юной Селесты к этой женщине, обреченной на вечное молчание, понимавшей все, что творится вокруг, и страдавшей из-за этого, находя себе утешение лишь в общении с богом и с нею, Селестой, которая одна в целом свете знала ей истинную цену.