Буря - Всеволод Воеводин

— Озяб, — сказал он, скидывая бушлат, — разрешите немного согреться?

Он стал ходить взад и вперед по комнате, тер щеки, дул на пальцы, как будто бы на улице в самом деле был мороз. Он даже не смотрел на Лизу, — можно было подумать, что он забыл о ней. Потом он принялся грызть ногти, потом круто остановился перед Лизой и вдруг схватил обе её руки.

— Божже, какие холодные ручки!

Лиза даже не сразу вырвала свои руки, так это было неожиданно. А он уже сидел рядом на табуретке и бормотал:

— Милая девочка, божже, какие холодные ручки! Я люблю милую девочку, только не смотри на меня так испуганно. Слушай-ка, мне нельзя тут оставаться, — есть причины. Мне очень плохо здесь, я хочу отсюда удрать, совсем удрать. Понятно?

Лиза вскочила. С дергающейся щекой, с выпученными глазами, в которых не было ни одной живой мысли, он стоял против неё. Точно такое же безумное лицо было у него тогда, в шлюпке.

— Я люблю мою девочку, чего ты? — бормотал он ласково, как обычно разговаривают с маленькими детьми. — Сядь и дай мне свои ручки. Я удеру отсюда в Ленинград, только это ещё секрет. Миленькая, миленькая моя девочка, всё будет очень хорошо. Мы сядем с тобой на пароходик… Поедем с тобой в Ленинградик…

Размякнув от нежности, он так и сказал: «в Ленинградик». Речь его становилась совсем бессвязной. Не отвечая, Лиза бросилась к выходу. Щелкнула задвижка. Егешко спиной прислонился к дверям и пригнул голову, как перед дракой.

— Пустите, — сказала Лиза.

— Зачем?

— Я разобью окошко и закричу.

— Мне всё равно. Я ничего не боюсь.

Он засмеялся, потом хитро подмигнул.

— Там, в шлюпке ещё, когда нас уносило в море, — шопотом сказал он, — неужели вы не поняли, что я уже могу играть даже своей жизнью, что я уже ничего не боюсь?

На какую-то кратчайшую долю минуты у него передернулось лицо, и это был страх, самый отчаянный страх, какой только может испытывать человек. Но сразу же Егешко опять засмеялся и опять подмигнул.

«Сумасшествие!» — подумала Лиза. Теперь она была очень спокойна.

— Так сядь и не дури, — сказал он, шагая от двери.

Всё произошло мгновенно. В следующую минуту Егешко уже лежал на полу рядом с опрокинутой табуреткой и тупо смотрел, как Лиза отпирает на дверях задвижку. Щека, по которой пришелся точно рассчитанный удар кулаком, медленно багровела; падая, он ещё больно расшиб себе локоть.

Лиза распахнула дверь.

— Если вы хотите уехать, — сказала она, — я думаю, вам лучше уехать сегодня же. Здесь вы работать не будете.

На улице она едва не расплакалась, — так это всё было обидно и противно. Кононов в этот день в море не выходил: с утра погода была не промысловая. Когда Лиза вернулась домой, он искоса оглядел её и спросил: не случилось ли чего-нибудь? Она ответила: нет, ничего, — рассказывать о том, что произошло, ей почему-то было стыдно. Полдня она просидела за книжками, делая вид, что читает, но ни одна строка не лезла ей в голову, слезы то и дело навертывались ей на глаза. Наконец Александр Андреевич сам подсел к ней, вынул книжку из её рук и сказал напрямик: «Чего молчишь? Говори уж, что стряслось».

Посасывая трубочку, молча он выслушал её рассказ, потом только крякнул и покрутил головой. Не нравился ему этот штурман, давно не нравился.

— Обидел, говорят, бог черепаху, и получилось ползучее существо. Так вот и этот. Кому нужен такой человек?

Он задумался, потом спросил:

— Так, стало быть, и заявил: «решительно ничего не боюсь»? На всё наплевать?

Лиза повторила разговор с Егешко.

— На Севере это иногда случается с пришлыми людьми, — сказал старик. — От нашей суровой природы у них как бы затмение получается в мыслях. Всякая блажь тогда может найти на человека, и пьют тогда и озорничают, — я видывал таких. К нашему краю некоторым трудно привыкнуть.

— Я вот уже привыкла, а тоже пришлая, — возразила Лиза.

— Ну, ты! — Старик не нашел слов и, поглядев на свою гостью, улыбнулся. — Ты дело другое. У тебя характер вроде моего — бойкий. А вот старуха моя девятнадцатый год на Мурмане и сама с Поморья, а всё не может привыкнуть. И сейчас тянет на родные места — едем да едем: там, дескать, и местность ровная, и лужки, и березки, — а тут что? Мох, вода да камень. Бывает, что очень сильно тоскует.

— Нет, у того не тоска, — сказала Лиза. — У того безумье какое-то. И я, не понимаю, как это можно сходить с ума хотя бы из-за камней да мха. Тут надо искать другие причины.

— Какие же еще могут быть причины?

— Я не знаю.

— Может, натворил чего и скрывает? — хмурясь, сказал старик. — Вот со страху-то и бесится…

Долго он мял и скреб свою бородку. Видимо, эта мысль впервые пришла ему в голову. Потом он потрепал Лизу по руке и сказал:

— Как бы там ни было — нечего расстраиваться из-за такого проходимца. А тут ему не работать. Сегодня же доложу правленью, и письмо напишем в политотдел.

К вечеру ветер спал, прояснилось небо, Кононов ушел в правление, Лиза осталась вдвоем с Антониной Евстахиевной.

Часу так в десятом в дверь постучали. Лиза отперла и отступила — на пороге стоял Егешко.

— Тише, — сказал он, приложив палец к губам, — ради бога, говорите тише. Я пришел попросить у вас прощенья за мой утренний поступок. Извиняюсь тысячу раз. Я болен, мысли у меня путаются. Рассказывали ли вы кому-нибудь о том, что…

Он запнулся.

— Еще раз вам говорю, если вы хотите уехать отсюда, лучше уезжайте сегодня же. Вам здесь не место, — твердо сказала Лиза.

— Тсс… — повторил он, испуганно заглядывая внутрь кононовской кухни. Злость и желание казаться почтительным попеременно отражались у него на лице. — Я спрашиваю, — что вы наговорили про меня? Отвечайте же, — вы видите, в каком я состоянии.

— Я рассказала всё, повторила все ваши слова, Егешко. Думаю, что вам не сдобровать. Уходите теперь…

С ненавистью он смотрел на Лизу, потом грубо выругался и ушел. Лиза следила через окно, как он спускался с крыльца и шел по улице. Был уже вечер, прояснилось и похолодало. Лиза увидела, что лужи от крыльца до поворота замерзли.

С тяжелым чувством отошла она от окна, смутно и тревожно было у неё на душе.

Поздним вечером вернулся Кононов. Поужинав, все стали укладываться спать, — в шесть утра Кононов собирался уйти в море, — только Антонина Евстахиевна долго ещё возилась в кухне, бренчала кастрюльками и тарелками. Наконец легла и она. Старик, однако, не спал. Он вздыхал и ворочался, то выше, то ниже перекладывал подушку. Антонина Евстахиевна даже рассердилась.

— Чего тебе не спится? Спи…