Штрафники не кричали «Ура!» - Роман Кожухаров

Выяснилось, что санитаров в медслужбе не хватает. Вот и пользуют для «прими, подай, поди вон» и прочих целей санитарную команду, составленную из числа выздоравливающих. Они в медсанбате — на всех направлениях. Но это, конечно, те, кто может ходить. Помогают в подсобных мелочах, разгружают и загружают раненых. В общем, как признается в задушевном разговоре Бура, не жизнь, а малина.

Единственный недочет — нехватка курева. Поэтому возрастает ценность ходячих выздоравливающих. Их немного, а курить хочется всем. Аникин не сразу «въезжает» в налаженный здесь сложный, многоходовый механизм натурального обмена продуктов, табака и услуг. Бура — его активнейший участник. Можно сказать, вдохновитель и перводвигатель.

VI

Среди совхозных хозпостроек рассредоточены бойцы, которых вывели с передовой. Вид у них сильно потрепанный, даже изможденный. Переведя дух, получив горячее питание у полевой кухни, они понемногу отходят. Смешки и соленые шуточки не утихают. Они готовятся пешим маршем двинуться в сторону местечка Кривцы. Того самого, в тридцати километрах, где расположен госпиталь. Туда же отправляют тяжелых раненых.

Здесь пасутся Бура и его «ходячие» соратники по продуктодобыче. Перед маршем тем, кого направляют в запасной полк в Кривцы, выдают сухой паек. Этого-то и ждут Бура и компания. Они выменивают у солдат консервы и хлеб на трофейные безделушки. Хотя немецкие часы, зажигалки, портсигары и ножи большим спросом не пользуются. Другое дело — махорка. А махорка у Буренина есть, первейший, ядреный самосад.

О тайне его происхождения Аникин узнает только вечером, когда Бура возвращается в «расположение амбара» с несколькими банками тушенки и хлеба за пазухой. Добыча выгружается на деревянный настил при всеобщем стечении ходоков и бурном одобрении лежачих.

— Ну ,ты даешь, Бура… Закатим пир на весь мир… — только и слышно из всех уголков амбарного полумрака, сгустившегося от зажженной лучины.

— Тише, тише вы… — командирским тоном утихомиривает Буравчик. Видно, что он смакует свое положение «рулевого ситуации». — Не забудьте, шо часть улова нужно для дела отложить. Курить-то и нам надо, или где?

Он по-хозяйски откладывает в сторону два хлебных кирпичика, три банки консервов и маленький холщевый мешочек. К последнему он особенно внимателен.

— Ух, за такой мешочек они у меня… Ух!…

С этими словами Бура предусмотрительно прячет мешочек в карман.

— Ты чё там, бриллиантов наменял? — спрашивает Дюкин. Рослый, длиннорукий артиллерист, он все никак не может устроиться на нарах и ворочается, каждый раз охая и хватаясь за ногу, задетую осколком.

— Брильянтов… — передразнивает его Бура, деловито укладывая отложенные продукты в свой вещмешок. — Нынче за брильянты тебе никто не даст ни махорки… ни пилотки…

Деревянные стены амбара сотрясаются от хохота. Бура доволен.

— Это получше будет, чем брильянты… Это сладкая жизнь, понимаешь ли… — Маленькие глазки Буренина делаются совершенно маслеными. Он выдерживает паузу и торжественно произносит: — Сахарочек. Понял?!

VII

Оказывается, что вечером из амбара готовится очередная «ходка». Конечная цель маршрута поближе, чем для «запасников». До ближайшего хутора. Он — километрах в трех, в степи. Вроде недалеко, но заблудиться среди оврагов ночью — плевое дело. Поскольку дело «самоходное», все окружено строжайшей секретностью. Однако о походе, как замечает Андрей, все уже прекрасно знают. Буравчик рассказывает об этом Аникину.

— Я дорогу знаю, как свои… четыре пальца… — сообщает он Андрею таинственным шепотом и сует под самый нос свою левую руку с растопыренными пальцами. Только теперь Андрей замечает, что у него действительно отсутствует указательный. В глаза Аникину бросается еще одно, слегка его насторожившее. Возле большого пальца, на тыльной стороне ладони, у Буры еле заметная наколка. Пять зеленых точек: четыре — по углам квадратика и по центру — одна. Аникин видал такие у бывших зэков в штрафной роте. «Один в четырех стенах» обозначала. Это значит — через карцер тюремный прошел. Неужели и этот из штрафников? То-то такой не в меру шустрый.

— Это еще до войны, на консервном заводе я… — сообщает, словно бы успокаивая Аникина, Бура. — Там, ишь, кроме помидорчиков с огурчиками еще мясо закатывали. Ну, тушенку, короче. Небольшой такой мясной цех. Ну, так вот я там и оттяпал себе палец-то. На тушенку пошел…

Бура посмеивается, обнажая ряд испорченных желтых зубов. Он донельзя доволен своей шуткой. Как и жизнью вообще. На гребне волны этого довольства он тут же возвращается к животрепещущей теме:

— Два раза уже был. Вот с Капитошиным. С ним не пропадешь… Сегодня идем. Хочешь с нами?… Не пожалеешь…

Последние слова он произносит самым многообещающим тоном. И еще бровями двигает. Точь-в-точь, как при исполнении правила буравчика.

— Хутор этот… пять домов. Немцы неделю там стояли. А теперь километров за сто мы их отодвинули… Ну, в смысле и короче, дед там живет, а у него дочка и внучка. А внучке-то уже восемнадцать годков. В самом соку девка…

Произнося это, Буравчик весь трясется, словно в лихорадке. Он принимается чесать по верху свою забинтованную по плечо руку. У него огнестрельное ранение предплечья с наложением шин.

— Зудит, мать ее… — нетерпеливо цедит он.

— Оно и видно, что зудит… — усмехаясь, говорит Аникин.

— Так это… зря скалишься-то… — Бура наклоняется близко-близко к уху Андрея: — Капитоша, вишь, как места себе не находит… Ворочается и ворочается. И все чухается… Так это его мамаша-то наградила… ira…

Бура многозначительно двигает бровями.

— Какая мамаша? — непонимающе переспрашивает Андрей.

— Известно, какая… Та самая, которая деда дочка, — произносит Бура и прыскает в свой маленький кулачок. — Немцы, короче, когда на хуторе стояли, пользовали бедную бабу с утра до ночи. Ну вот… Оставили ей наследство.

VIII

— А как же она… того… как она?… — опять спросил Аникин. Теперь — немного растерянно. До него не сразу дошло, какое наследство через бабу перешло от немцев к Капитошину.

— Вот тебе и того… — передразнил Бура. Произнес он это неожиданно серьезно. — Оно, конечно, когда Капитоша уразумел, шо у него к чему, ему особо это не понравилось. Поколотил он ее малёха. А шо толку. Он ее дубасит, она по хате летает из угла в угол и молчит. А тут же дед сидит, глухой как тетерев, и Людка, и детвора. И все молчат. Как партизаны. У Капитоши, знамо дело, от такой картины весь задор на разбирательства сошел на нет. Тем более и она потом плакала и все твердила, что, мол, ничего такого у нее ну… в том самом причинном месте не наблюдалось. Ничего она такого… в общем, не ощущает.

Как-то разом весь его напускной артистизм исчез. Будто ветром сдуло.

— У нее младших еще — двое, погодки, четыре и три года. И дед, старый пень, и все кушать просют… Куды ей деваться? И Люда еще в подполе просидела.

— Какая Люда?… — машинально спросил Андрей.

— Старшая. Ну, Люда, про которую говорил, — Бура снова подмигнул. Переход от крайней степени злобы к масленым глазкам у него прошел в один миг. — Людка у соседей в подполе сидела. Там немчура не жила. Все пять дней и ночей. Уж больно боялась мамаша, что девку фашисты найдут и сотворят что. Или снасильничают, или в Германию угонят. А скорее всего, и то и другое бы вышло. Известное дело, баба ни жива ни мертва была. Твори с ней что хошь… Вот эти гады немчуровские и пользовались безнаказанно…

Последние слова он произнес с неожиданной злобой. При этом он стиснул свой белый кулачок так, что костяшки пальцев забелели.

— Погоди… — Андрей отстранился от мелкого личика Буры. На щеках его заиграли желваки. — Так вы, выходит, тоже попользовать людей решили? И после немчуры не побрезговали?…

Он невольно перешел с шепота на громкий голос. Разговоры в «отстойнике» притихли. Все замолкли и повернулись в их с Бурой сторону.

Лицо Буры вмиг покрылось красными пятнами.

— Да ты шо?… — вскричал он. — Ты думаешь, мы — гады какие последние!… Слышь, Капитоша!… Он говорит, мы гады с тобой последние!

Он взвился и завертелся на месте волчком.

— Да я тебе знаешь что за это!…

Он успел замахнуться кулачишком, но тут же резкий удар опрокинул его на соседние нары. Аникин ударил, не вставая с койки, но получилось хлестко, да еще в скулу. Бура кубарем прокатился по доскам и, упав с нар, затих где-то внизу.

— Ты чего? — угрожающе окликнул его Капитошин.

— А ничего… Женщина детей своих спасает, а ты ее, гад, за это пользовал…

Каждое слово Аникин старался произнести веско. Одновременно он оценивал свои шансы. Хоть и с одной здоровой рукой, но Капитошин выглядел очень уж устрашающе. Такой кувалдой попадет, сразу из выздоравливающих в тяжелые раненые переведут.