Горькая жизнь - Валерий Дмитриевич Поволяев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Вадимом Алексеевичем, – подтвердил Беловежский покорно, без всякого удивления. Он вообще перестал чему-либо удивляться, хотя тому, что полковник назвал его по имени-отчеству, удивиться стоило.
Лагерь – это не дом отдыха и не кафедра теоретиков железнодорожного дела, лагерь – это чудовищное порождение системы, к которой полковник имел самое прямое отношение.
– Не узнаете меня? – спросил полковник.
Беловежский отрицательно покачал головой. Отвел взгляд в сторону.
– Я – начальник инженерной службы сто седьмой дивизии Головатов. Ну! – полковник хлопнул зека по плечу, будто бы пыль выбил из его бушлата. – Помните переправы, которые мы возводили? Ну!
На кителе полковника красовались три ряда орденских планок.
– Теперь помню, това… гражданин полковник, – Беловежский постарался выпрямиться, обрести строевую выправку, но это у него не получилось и он вновь сгорбился, опустил голову.
Полковник понял, что происходит с зеком, понял, что тот надломлен, смят, внутри у него ничего, кроме холода, боли и вины перед Родиной нет, – в последнем его убедили «кумы», вертухаи, прочий сволочной люд, к которому Головатов, впрочем, сейчас и сам имел отношение, – вбито в Беловежского это чувство силой, кулаками и немало времени понадобится бывшему подполковнику-саперу, чтобы избавиться от этой тяжести.
– Чего же вас, талантливого инженера, используют на черновой работе, а? Это же все равно, что на танке за мухами гоняться или в доменной печи кипятить чай, – Головатов не выдержал, помотал огорченно головой.
Хоть и работал он в гулаговской системе и подчинялся ее правилам, и сам проповедовал эти правила, но был в империи Гулага человеком чужим.
– Беловежский, я забираю вас к себе, в конструкторское бюро, – жестким, обретшим властность голосом проговорил полковник, – вы в шестьсот раз больше принесете пользы, стоя в КБ за кульманом, чем здесь, – полковник оглянулся, усмехнулся недобро, – да, здесь… среди шпал и мокреца.
Вот так и повезло новоиспеченному строителю-зеку Беловежскому, несказанно повезло. Пока полковник объяснялся с ним, Житнухин тянулся во фрунт, старался как мог, будто намеревался макушкой достать до ближайшего облака.
Китаев, оказавшийся свидетелем этого разговора, был доволен – хоть одному из них подфартило: в конструкторском бюро пятьсот первой стройки зеков-инженеров явно кормят не одной баландой и норму хлеба не ограничивают несколькими жалкими кусочками – тремя сотнями граммов. Полковник увел с собой Беловежского – подталкивал ладонью под лопатки и приговаривал благодушно:
– Пошли, пошли отсюда…
Беловежский двигался покорно, неловко цеплял носками ботинок за землю и никак не мог поднять голову – голова его покоилась на груди бессильно. Он еще не понял, что же произошло. Сказка, конечно, но такие сказки иногда случались на пятьсот первой стройке.
Когда полковник ушел, младший сержант Житнухин порыскал глазами по спинам работающих зеков, нашел Китаева и произнес тихо и яростно:
– Ты чего вылупился, выкормыш гитлеровский? – похлопал ладонью по прикладу автомата и просипел: – Помни, выкормыш, ты – мой должник.
Должник так должник. В конце концов, двум смертям не бывать, а одной не миновать, и всякой смерти совершенно неважно, должник ты или нет.
– Личный должник, усек? – добавил на прощание Житнухин, стрельнул проворным глазом вдоль ряда шпал, уложенных на насыпь. Лицо его сделалось беспощадным, и Китаев понял: этот человек попрет и на майора, и на полковника, и даже на генерала, не постесняется – таков его характер.
Какая-то часть мозга у младшего сержанта явно отсутствовала – не додала природа, решила провести эксперимент, но похоже, ничего хорошего из эксперимента этого не получится: отсутствующая часть мозга должна была управлять тормозной системой. Если этого человека не остановить, он уйдет далеко.
Житнухин яростно рубанул рукою воздух. Он вскипал все больше и больше, и в следующий миг, не сдерживая себя, с шумом скатился с насыпи на обочину.
– Сволочь, – негромко проговорил Китаев, глядя вслед младшему сержанту, – законченная сволочь. Вздумал засунуть меня в могильный ров – должник я его… Тьфу!
– Не засунет, – спокойно, чуть подергивая одной щекой, заметил Егорунин, – на всякую кривую пробку есть хороший штопор с винтом, – он сжал руку в кулак, другой рукой рубанул себя по сгибу локтя. Кулак, как член гигантского животного, незамедлительно взлетел вверх. И вот ведь как – ничего неприличного в этом жесте не было. Впрочем, лагерь, колючая проволока, автоматы в руках житнухиных, жестокость уголовников, «кумовья», по изощренности, лютости мало чем отличающиеся от урок, страшная костлявая старуха, бродящая с косою рядом с живыми людьми и беззастенчиво выбирающая себе жертвы, ничего общего не имеют с приличиями. Да и с неприличиями, в обычном человеческом понимании, не имеют тоже. Лагерь, нравы здешние – все это ниже, гораздо ниже принятой морали, ниже планки и понимания того, что вообще способен понимать человек. В России немало найдется людей, которые даже не ведают о том, что творится на островах Гулага. Как найдутся и люди, которые хорошо знают, что там делается.
Китаев засек, как Егорунин стиснул зубы – желваки у него вздулись двумя твердыми камнями под небритой кожей, височные выемки сделались костлявыми, в них замерцал пот.
Смерть в лагере, как и на фронте, не страшна – ее все равно не избежать, рано или поздно она придет. Гораздо сложнее смерти – не потерять себя в лагере, не превратиться в комок грязи, который никогда уже не обиходить, не отскрести от всяких гадостей, не отмыть, не привести в божеский вид… Вот этого Китаев боялся больше всего. И Егорунин боялся, и Христинин, даже магаданский «кум» – и тот боялся. Поэтому всем им странно было, как это Сташевский, например, решился перейти в иное человеческое качество, стать охранником, членом ордена вертухаев.
Китаев на подобный поступок вряд ли бы когда решился, – и не потому, что от страха могли затрястись, заскрипеть коленки, по другой причине – слеплен он был из другого материала… Он размахнулся, всадил клюв крюка в креозотовый бок шпалы. Егорунин подцепил шпалу с другой стороны, сзади, почти одновременно в дерево впились крюки Христинина и магаданского «кума»; вчетвером, ступая шаг в шаг, чтобы шпала не тряслась, не срывалась с крючков, они поволокли ее на насыпь.
На следующий день Китаев неожиданно увидел женщину, которую считал уже потерянной, по-мальчишески залился краской.
– Аня, это вы? – неверяще спросил он.
Аня словно бы переболела чем-то серьезным, лицо у нее было бледным, глаза сделались больше и глубже, в них появилась горечь… Красива же все-таки была зечка Аня.
Увидев Китаева, она сделала к нему шаг, но тут же остановилась, оглянулась робко, – видимо, поискала глазами свою бригадиршу, не нашла и, облегченно вздохнув, сделала еще один шаг к Китаеву. Поймала своим взглядом его взгляд, качнула головой по-птичьи. Все в ее взгляде было понятно, и в легком движении
