Трильби - Джордж Дюморье

Потом они все стали играть в «петушиный бой». Это замечательная игра. Двум противникам привязывают каждому руки крест-накрест к коленям, просовывают под веревку метлу; они становятся лицом друг к другу и стараются повалить один другого на пол. Драгун и зуав пришли в неистовство и представляли из себя такое невообразимо комичное зрелище, что громовые раскаты хохота доносились до противоположного берега реки. Тут явился полицейский и вежливо потребовал вести себя потише. Они шумят на весь квартал, сказал он, и на улице под их окнами собралась целая толпа. Поэтому его тут же напоили, как и второго полицейского, который пришел посмотреть, что сталось с его товарищем, а за ними еще и третьего. Сих блюстителей порядка заставили играть в «петушиный бой», причем они были еще комичнее, чем их предшественники, и хохотали громче и шумели больше всех остальных, так что мадам Винар пришлось вмешаться и призвать их к порядку. Вскоре они так напились, что уже и говорить не могли, крепко заснули, и всех их положили рядком за печку.

Мой цивилизованный читатель «конца нашего века», возмущенный вышеописанной оргией, должен не упускать из виду, что она происходила в середине века, когда те, кого называли джентльменами и кои считались ими, были еще способны на бесчинства и приезжали с дерби вдребезги пьяные, и даже после обеда, прежде чем присоединиться к дамам, пили иногда сверх меры, как это документально зафиксировано Джоном Личем в бессмертных бытовых картинках в журнале «Панч».

Наконец супруги Винары, Трильби и Анжель Буасс пожелали всем доброй ночи. Трильби уходила последней.

Маленький Билли проводил ее до лестничной площадки, и там он сказал ей:

— Трильби, я просил вас девятнадцать раз, и вы мне отказывали. Трильби, еще раз — в рождественскую ночь — я спрашиваю: станете ли вы моей женой? Если нет — завтра же утром я уеду из Парижа и никогда больше не вернусь. Даю вам в этом честное слово!

Трильби побледнела и прислонилась к стене, закрыв лицо руками.

Маленький Билли отвел их от ее лица.

— Отвечайте мне, Трильби!

— Господи, прости мне — да! — сказала Трильби и, плача, побежала вниз по лестнице.

Было уже очень поздно.

Вскоре выяснилось, что Билли в необыкновенно веселом настроении и возбужден сверх меры.

Он вызвал Свенгали на кулачки, в кровь разбил ему нос и до смерти перепугал. Он неожиданно проделал замечательные силовые трюки. Он поклялся в вечной дружбе Зузу и Додору и без устали наполнял их стаканы, а также (по наивности) свой собственный, чокаясь с ними без конца. Они ушли втроем последними (если не считать трех окончательно вышедших из строя полицейских) и часов в пять-шесть утра, к крайнему изумлению Билли, оказалось, что он идет между Зузу и Додором при тусклом свете предрассветной луны по улице Трех Разбойников, — то по одной, то по другой стороне замерзшей сточной канавки, время от времени останавливаясь, чтобы пылко высказать им, какие они хорошие и как горячо он их любит.

Тут с него слетела шляпа и покатилась, подпрыгивая и подскакивая, по узкой улочке, но, к их удивлению, они обнаружили, что как только пытаются оторваться друг от друга, чтобы побежать за нею, им приходится почему-то садиться прямо на землю.

Поэтому Додор и Билли, крепко обнявшись, так и остались сидеть на краю канавки, свесив в нее ноги, пока Зузу на четвереньках ловил шляпу и принес ее обратно в зубах, как охотничья собака. Билли зарыдал от любви и благодарности, назвал его почему-то «кариатидой» и в восторге от собственного остроумия громко захохотал, хотя Зузу так его и не понял. «Ни у кого никогда не было таких чудесных товарищей! Никто никогда не был так счастлив, как я!»

Посидев так некоторое время, в дружбе и согласии, им, наконец, удалось с взаимной помощью встать на ноги, и непонятно каким образом — они и сами не помнят как — они добрались до отеля «Корнель».

Усадив Маленького Билли на ступеньки подъезда, они стали стучать в дверь, но тут увидели, что кто-то идет по площади Одеон. Боясь, что это, возможно, полицейский, они горячо пожелали Билли спокойной ночи, крепко расцеловали его в обе щеки, как это принято у французов, скользнули за угол и скрылись из виду.

Маленький Билли затянул любимую песенку Зузу:

Нет лучше вина,Чем вино за четыре гроша!Так гуляй же, душа…

Незнакомец приблизился. По счастью, это был не полицейский, а Рибо, возвращавшийся с рождественской елки и семейной вечеринки у своей родной тетки мадам Кольб (жены эльзасского банкира, проживающей на улице Шоссе д'Антэн).

На следующее утро бедному Билли было очень плохо.

Он провел ужасную ночь. Его кровать колыхалась, как океанские волны, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Он забыл погасить свечу, но, к счастью, Рибо сделал это за него, уложил его в постель и подоткнул под него одеяло, как добрый самаритянин.

И на следующее утро, когда мадам Поль принесла ему чашку горячего лимонада (который называют «собачий зуб», хотя это вовсе не значит, что вас укусила собака), она вежливо и сухо высказала ему свои взгляды по поводу позора и опасностей, связанных с пьянством, и долго по-матерински журила его.

— Если б не любезность месье Рибо, — строго сказала она ему, — вам пришлось бы просидеть всю ночь на ступеньках и всякий сказал бы: поделом ему! И подумайте, как опасно оставлять пьяного одного в комнате, где висят легковоспламеняющиеся занавески и горит свеча!

— Но Рибо был так добр, что задул мою свечу, — униженно пролепетал Билли.

— А как же! — многозначительно ответила мадам Поль. — У него по крайней мере доброе сердце, у месье Рибо!

Но горше всего было то, что добродушный, неисправимый повеса Рибо заботливо навестил его и посидел у его постели, выражая ему полное сочувствие, и даже достал ему необходимое противоядие у аптекаря (без ведома мадам Поль).

— Черт побери! Вы здорово кутнули вчера! Ну и пирушка! Держу пари, там было веселее, чем у моей тетушки Кольб!

Не стоит приводить буквально те выражения, которые он употребил, кроме, пожалуй, слова «босс» (шишка), означающее по-французски безудержно веселое времяпрепровождение.

За все свое безгрешное непродолжительное существование Маленький Билли не имел и понятия о таком страшном унижении, о таких безднах падения, позора и угрызений совести, которые сейчас испытывал. Ему не хотелось больше жить. Его томило лишь одно желание: чтобы Трильби, добрая, любимая Трильби пришла, прислонила его бедную голову к своей прекрасной белоснежной английской груди и положила ласковую прохладную руку на его лоб, чтобы он мог заснуть — и умереть во сне!

Он заснул мертвецким сном, уронив голову, за неимением лучшего, на подушку, принадлежавшую хозяйке отеля «Корнель», и на этот раз остался в живых. А когда спустя двое суток он выспался достаточно, чтобы прошли винные пары достопамятного рождественского кутежа, оказалось, в нем произошла непонятная и печальная перемена!

Как если б чье-то злое дыхание омрачило зеркало его души, и все, что произошло с ним, потускнело и больше никогда не обрело первоначальной своей ясности.

Как если б свойственное ему умение воскрешать в воображении очарование прошлого, постигая самую его сущность, притупилось.

Как если б счастливый дар, которым он обладал, сам того не зная, — одним усилием воли заново переживать все прежние свои ощущения и настроения в соответствующей ситуации, — этот дар иссяк, улетучился.

К нему никогда уже не вернулась с прежней силой эта драгоценная особенность, спутница счастливого детства и юности, дарованная ему в такой исключительной, полной мере. Ему было суждено утерять и другие особенности своей несметно богатой и сложной натуры, но зато его творческий гений в живописи развился на просторе до предельной степени, ведь иначе мы не увидели бы леса из-за деревьев. (Или наоборот. Что из двух правильнее?)

В первый день Нового года Таффи с Лэрдом сидели за работой в мастерской. Вдруг в дверь постучали, и на пороге показался господин Винар с кепкой в руках. Он почтительно пропустил вперед двух посетителей — даму англичанку в сопровождении джентльмена.

Джентльмен был священником, щуплый, маленький, с длинной шеей, близорукий, с вежливыми, но сухими манерами. Дама, седая, но очень моложавая на вид, была красива, очень изящно одета, с порывистыми, нервными движениями и с крошечными ручками и ножками. Это была мать Маленького Билли, а преподобный Томас Багот приходился ей деверем.

У них был настолько встревоженный и озабоченный вид, что наши художники даже позабыли извиниться за свои небрежные костюмы и табачный дым, наполнявший комнату. Мать Билли с первого же взгляда узнала их по описаниям и рисункам своего сына.

Все сели.