Нумизмат - Евгений Сартинов

— О, сам князь Сухоруков пожаловал, — тихо сказал барон, почтительно снимая цилиндр и склоняя голову, но при этом как-то поскучнев лицом. Примолкли и все остальные. Во-первых, Сухоруков был старше их лет на тридцать. По сути он оставался осколком своей эпохи, пережитком николаевских времён. Доблестно воюя в Польше, на Кавказе и в Средней Азии, он приобрёл славу храбрейшего воителя, но жуткого ретрограда. Отмену крепостного права и все остальные реформы Александра Второго он встретил в штыки. Вряд ли в России имелся другой такой человек, более смело критиковавший все нововведения, чем этот старый служака. И царь прощал ему все, слишком большая часть дворянства говорила голосом этого солдафона. Огромное состояние позволяло жить Сухорукову так, как он хотел, в своём мире, с покорными рабами и прежними порядками.

С явным осуждением осмотрев наряды всех троих нумизматов, князь соизволил с ними поздороваться своим хриплым, навеки сорванным в кавказских горах голосом:

— Добрый день, господа! Вас также призвал к себе наш почтённый профессор? Надеюсь, повод, по которому он нас созвал, будет стоить потраченного нами времени.

— Мы на это также надеемся, — как самый близкий по социальному положению к князю, ответил барон.

Величественно проследовав между расступившимися нумизматами, Сухоруков первым ступил на крыльцо, где рослый детина с вечно заспанным лицом, привратник Пахом, давно держал открытой входную дверь. А навстречу гостям уже спешил своей переваливающейся косолапой походкой Мирон.

— Доложи-ка, братец, своему хозяину, что прибыл князь Сухоруков, — сказал ему старый вояка, отдавая Пахому цилиндр и трость.

Пока разоблачались остальные гости, Мирон исчез в кабинете профессора. Вернулся он очень быстро, с посеревшим растерянным лицом и трясущимися губами.

— Ва… вашество… там…. там… хозяин… — Мирон растерянно показывал назад, куда-то в глубь кабинета.

— Что ты, болван, вздор несёшь? — повысил голос Сухоруков. — Доложи чётко и ясно, что стряслось?

— Хозяин… лежит, — только и сумел выдавить из себя старый слуга.

Решительно отстранив его с дороги, князь быстрым шагом проследовал в кабинет. Вслед за ним, столкнувшись плечами в дверях, проследовали и остальные трое гостей.

Картина, представшая перед их взором, выглядела достаточно неожиданной и ужасной. На цветастом бухарском ковре, как раз на вытоптанной за долгие годы дорожке, покоился лицом вверх профессор Андриенко. Левая рука учёного лежала на груди, а в правой он судорожно сжимал сломанное гусиное перо. Дышал хозяин дома редко и тяжело, а глаза его хоть и были открыты, но видел он скорее всего, не лица вошедших к нему людей, а Господа Бога и его ангелов.

— Боже мой, профессор! — почти в один голос воскликнули Корф и Бураев.

— Надо поднять его с пола, — сказал князь, свысока, не сгибаясь, пристально разглядывая лицо больного.

Все оглянулись на узенькую, короткую оттоманку напротив стола, но Николаев, единственный из всех имевший какое-то отношение к медицине, сразу отмёл эту мысль:

— Только не сюда. Надо отнести его в спальню.

— Эй, человек! — прохрипел князь, — позови слуг!

Мирон, стоящий на пороге кабинета, по-прежнему пребывал в прострации.

— Да Господи, что слуг-то ждать, — махнул рукой Бураев. — Берите, барон, за ноги, понесли.

Подхватив тяжёлое, словно налитое свинцом тело профессора, они втроём поволокли его из кабинета. Сзади все так же прямо шествовал Сухоруков. Мирон настолько растерялся, что показал господам вместо спальни дорогу в столовую. Здесь подуставшего Корфа сменил Пахом, парень хоть и флегматичный, но зато очень сильный. Николаев спереди поддерживал голову Андриенко. В таком порядке они и прошли в спальню.

— Надо позвать врача, Мирон, быстро! — скомандовал Николаев. За дворецким, как это ни странно, ушёл и князь. Николаев подложил под голову небольшую подушку и сказал Пахому:

— Принеси воды.

Привратник удалился куда-то в глубь дома, и, глядя ему вслед, Бураев подумал, что воду он видел в кабинете профессора. Незамеченным он вышел из спальни и вернулся в кабинет, благо дверь его осталась открыта. Уже взяв в руки графин, Бураев вдруг заметил на столе в открытой маленькой коробочке необычную монету. Несмотря на всю неординарность и нервозность ситуации, Викентий Николаевич сразу понял, что это такое. Он уже видел такую монету в собрании князя Трубецкого. Переведя взгляд чуть левей, Бураев прочитал в открытой тетради запись профессора Андриенко. Левой рукой он быстро пролистал тетрадь к самому началу и за какие-то секунды понял всю суть и ценность последнего приобретения профессора.

Мозг Бураева словно взорвался. Нумизматикой он увлёкся в зрелом возрасте, но и заболел ею гораздо сильнее, чем его друзья. За краткие мгновенья он оценил всю сложность своего положения. Он никогда не сможет приобрести этот рубль! Как раз сейчас весь его немалый капитал до последней копейки был вложен в постройку очередной железной дороги. Ещё неделю назад у него были кое-какие деньги, но все их съела подготовка к свадьбе. Любой из троих его собратьев по нумизматике, не колеблясь, отвалит этому Дергунову пять тысяч рублей! Корф может дать ещё больше, а про князя и говорить нечего, тот не пожалеет и двадцати тысяч ради своей прихоти.

Но недаром среди купцов и коммерсантов ходили легенды о хватке и решительности Бураева. Лёгким щелчком закрыв коробочку, он сунул её в боковой карман, в более обширный внутренний как раз поместилась чёрная тетрадь. Графин он брать не стал. Через открытую дверь было видно, как в спальню протопал Пахом с кувшином в руке.

Потихоньку вернувшись в спальню, Бураев нашёл всех остальных занятыми делом: барон пытался поить профессора водой, Николаев же, разорвав сорочку, растирал грудь Андриенко одеколоном. Все эти меры помогали плохо. Старый учёный по-прежнему хрипел мучительно и надрывно, глаза у него закатились. Никто не заметил долгого отсутствия предпринимателя. Но не было в спальне и Сухорукова. Стоило Бураеву подумать про это, как князь величественной статуей показался на пороге.

— Раб профессора настолько растерялся, что собрался отправить за врачом в другой конец Петербурга. Я послал своего лакея за лейб-медиком Лямке. Он пользует меня, да и живёт здесь недалеко.

Вскоре действительно прибыл врач. Осмотрев больного, пощупав пульс и заглянув в закатившиеся глаза, он отрицательно покачал головой.

— Увы, сделать ничего нельзя. Обширнейший инфаркт. Пошлите за священником.

Но соборовать профессора не успели. Скончался он буквально через пять минут после приговора доктора. Медик ещё пытался что-то сделать: массировал грудь, подносил к губам покойника зеркало, но было видно, что все его усилия тщетны. Все четверо невольных свидетелей смерти перекрестились и вышли из спальни в обширную гостиную.

Корф, Николаев и Бураев выглядели потрясёнными. Лишь Сухоруков, насмотревшийся за свою армейскую жизнь самых разнообразных жизненных финалов, держался более сдержанно, только глаза его блестели сильнее обычного.

— Боже мой, как это ужасно! — высказал общее мнение Корф.

— Да, жалко Александра Фомича, так он неожиданно… — подтвердил Бураев, думая уже совсем о другом.

— Господа, а по какому поводу он собрал нас? Неужели смерть профессора и есть тот самый его сюрприз? — заметил Николаев.

— Да, это странно, — подтвердил его слова барон. — Скажите, ваша светлость, Андриенко ничего конкретного не написал в вашем приглашении?

Князь молча полез в карман и извлёк на свет Божий небольшой листок бумаги.

— Извольте, вот послание покойного.

Записку профессора поспешно схватил Бураев.

— «Ваша светлость, приезжайте ко мне немедленно, я имею желание удивить вас, но… впрочем, это секрет. Приезжайте, не пожалеете. Ваш профессор…»

Почти то же самое, что и у нас, — подвёл итог Викентий Николаевич, — ничего конкретного.

— Надо осмотреть кабинет покойного, — решил князь. — Все здесь люди чести, так что, я думаю, нам позволительно.

И вся компания, вкупе с освободившимся врачом, проследовала в кабинет. Взоры пяти мужчин устремились на стол. Кроме стопки книг, затейливой чернильницы в виде арапчонка, сидящего у диковинного сосуда, подставки с заточенными перьями, декоративного ножа для разрезания книг и тетради с переводами, имелся и ещё один листок бумаги. Николаев, зайдя за стол и не прикасаясь к листку, а лишь нагнувшись над ним, прочитал:

— «Я, Андриенко Александр Фомич, завещаю свою нумизматическую коллекцию в пользу Санкт-Петербургского археолого-нумизматического общества с целью создания музея соответствующего направления. Также …» Далее, господа, только длинный прочерк.

— Судя по тому, что в руке Александра Фомича осталось сломанное перо,

за написанием этой фразы и настигла его смерть, — сделал вывод суровый служака князь. Он снова размашисто перекрестился, за ним это сделали и остальные.