Ментовская работа - Данил Корецкий

— Расписывайтесь! — первым учинив замысловатую подпись, предложил Викентьев.

Члены внутреннего круга спецопергруппы «Финал» один за другим поставили свои автографы. Затем расписались Григорьев и Буренко.

— Все, что ли? Бумажные ваши души, — сказал Ромов. Кожа у него на лице опять сморщилась и обвисла, глазки обесцветились и нижняя челюсть со вставным протезом перестала по‑бульдожьи выступать вперед. — Надо же и стресс снять! Я у бабки огурцов соленых забрал — объедение!

Расположились в бывшей диспетчерской. На зеленую, забрызганную чернилами скатерть Буренко выставил бутылку спирта, яблоко и три пирожка, Иван Алексеевич достал из шифоньера потертые тарелки, по‑хозяйски переложил из целлофанового пакета десяток остропахнущих огурцов, вытащил из клеенчатой сумки пакет с бутербродами и, как художник, оживляющий натюрморт последним мазком, со стуком поставил рядом со спиртом бутылку «Пшеничной».

— Два часа в очереди стоял, — гордо сообщил он, потирая ладони. — Надо же, дураки, что устроили: люди душатся, давятся, ругаются, дерутся… И за чем? Не еда, не одежда, ее рекой гнать можно, да прибыль — тысяча процентов… Эх!

Наполеон махнул рукой и, ловко сорвав пробку, разлил водку по стаканам. Шитову он не наливал — за рулем, Сергеев отказался, пояснив, что принял таблетку.

— Напрасно, Сашенька, — укорил Иван Алексеевич. — Химия, она здорово вредит, а от натурального продукта — одна польза, надо только меру знать… Ну, будем…

Закусили огурчиками и бутербродами.

— Старуха делала? — спросил Викентьев.

— Угу, — пробурчал Наполеон и, прожевав, пожаловался:

— Я ведь ей сказал, что сторожем уйду на стройку. А она: «Тебе лишь бы из дома уйти да выпить! Для того и придумываешь то рыбалку, то дежурства»… Во дает! — Ромов обвел всех обиженным взглядом. — Я за всю жизнь никогда налево не гулял: с работы — домой, из дома — на работу… Получку до копейки — домой, ну разве заначку оставлю на эти дела, — он щелкнул себя по горлу.

— Но ведь пьяницей‑то никогда не был…

Расслабленный транквилизатором и водкой, Попов впился взглядом в указательный палец Наполеона, которым тот так ловко и привычно изобразил международный, понятный без перевода жест. И хотя ничего особенного в этом пальце с ровно подстриженным ногтем и старческой пигментацией на коже не было, он гипнотизировал Попова, не отпускал его сознания, а когда сгибался — вызывал в душе смутную, неосознанную тревогу. Хотелось спать.

— На хозяйственные нужды деньги еще остались? — спросил Викентьев, убирая пустую бутылку.

— Пять рублей, — сразу же ответил Ромов и добавил:

— С копейками. За это исполнение получим — надо опять скидываться.

Григорьев скрипнул стулом и, пошарив в карманах, бросил на стол смятую пятерку.

— Пора заканчивать!

— А спирт? — обиделся Буренко и зубами вытащил тугую пробку. — Говорите: кто бавит, кто запивает…

— Это тот, который резиной воняет? — спросил Иван Алексеевич. — Ты его что, в грелке хранишь?

— Может, резиной, может, еще чем, — с отвращением сказал прокурор и встал из‑за стола. — Владимир Михайлович — на пару слов!

Викентьев вышел за ним во двор.

— Попрошу впредь не оскорблять приговоренного и не унижать его. По крайней мере, в моем присутствии! — холодно произнес Григорьев, в упор глядя на подполковника.

— Вы это всерьез? — не менее холодно отозвался руководитель группы. — Может, подскажете, как гуманнее отправлять этих сволочей на тот свет?

— Перечитайте информационное письмо по Северной группе. Мне бы не хотелось писать на вас представление.

Викентьев замолчал. «Финал», обслуживающий Северную зону, попытался рационализировать свою работу: набили на три четверти песком старую бочку, с одного края сделали полукруглый вырез, смертника ставили на колени, голову заправляли вовнутрь, накрывали мокрым мешком и сквозь него стреляли. Ни брызг, ни рикошета. А прокурор, увидел в этом глумление над личностью приговоренного, накатал представление. Группу расформировали…

Да‑а‑а… Викентьев хорошо понимал, что, перестав быть руководителем группы, он сразу отправится на пенсию. Вынужденное безделье и, главное, отстраненность от серьезных и важных дел, которыми он привык заниматься всю жизнь, пугали его всерьез. С Григорьевым лучше не ссориться. Он и так может уцепиться за что угодно, например: вместо табельного оружия используется бандитский пистолет, или: врач не измеряет пульс и не проверяет зрачковую реакцию у расстрелянного, или… Да мало ли что можно отыскать, чтобы раздуть кадило!

— Я вас понял, Степан Васильевич, — примирительно сказал подполковник. — Не сдержался.

— Да и я вас понимаю, — более мягко произнес Григорьев. — Но ведь это такое дело, что если перегнуть палку, то получится не исполнение правосудия, а какая‑то подвальная расправа… На это все время и намекает наш доктор.

— Меньше слушайте, — отмахнулся Викентьев.

— Но в одном он прав, — продолжил Григорьев. — Суд выносит высшую меру тем, кто перешел последнюю грань допустимого среди людей. Но когда ее исполняешь, можно незаметно и самому заступить за черту. И чем тогда будешь отличаться от приговоренных?

В темноте лица прокурора видно не было, но Викентьев очень отчетливо его представлял.

— Иногда мне кажется, что доктор оттого ерничает и задирается, что больше нас понял…

Викентьев молчал. На территории «Прибора» залаяла собака.

— Не задумывались об этом?

— Нет, — грубо ответил второй номер. — Если каждый станет умствовать, некому будет общество от зверья очищать. Чистеньким, конечно, хорошо остаться, только так не бывает, чтобы дерьмо убрать и не вымазаться. А в говне жить негоже. Значит, кому‑то приходится…

Они разговаривали вполголоса, и человек за забором не мог разобрать ни одного слова.

Когда Викентьев с Григорьевым вернулись в комнату, спирт был уже выпит. Викентьеву оставили полстакана и огурец, но он раздраженно понюхал и выплеснул стакан за порог.

— С чего ты его сцеживаешь у себя в морге?

Буренко обиженно отвернулся.

— Какая разница, он же все микробы убивает, — примирительно сказал Иван Алексеевич и озабоченно свел брови.

— Я вот говорю, давно надо печку сложить где‑нибудь в уголке, насколько проще станет работать… И ребятам не надо будет голову морочить всю ночь… Вы бы похлопотали, Степан Васильевич…

— Какую печку? — переспросил прокурор.

— Да крематорий! Сколько лет говорим, сколько лет собираемся… Небольшой, нам‑то много не надо…

— Пусть УВД делает, — брезгливо ответил Григорьев. — Прокуратура надзирает за исполнением приговора. А что происходит потом — не в нашей компетенции!

Он резко встал, нервно дернул перекошенным плечом, огляделся зачем‑то по сторонам.

— Все, поехали! Больше мне здесь делать нечего.

Слово «мне» прокурор выделил, словно так можно было отгородиться от происшедших событий.

Глава одиннадцатая

Первой из точки исполнения выехала серая «Волга».

Григорьев кособочился рядом с водителем в прежней позе, а Буренко вольготно лежал сзади, беспрепятственно задрав на сиденье согнутую ногу, потому что Ромов, белея пластмассовыми зубами, придерживал тяжелую створку ворот и прощально помахивал поднятой до уровня плеча ладошкой. За рулем теперь сидел Викентьев, так как шестой номер спецгруппы «Финал» Петя Шитов прогревал двигатель белого медицинского «рафика» с матовыми стеклами и грибообразной трубой вытяжной шахты на крыше.

— А Иван Алексеевич как же? — спросил Попов, которого Сергеев посадил вперед, подальше от зловещего брезентового свертка.

— Тут заночует, — отозвался майор. — Боится к старухе среди ночи приходить… У него здесь и раскладушка, и матрац, и бельишко…

«Рафик» выкатился из первого бокса и скользнул за ворота, мимо улыбки и прощального жеста первого номера.

— Я б здесь ни в жизнь не остался, — убежденно сказал Сивцев, сидящий напротив Сергеева по другую сторону носилок. — Ни за какие деньги!

— И за тысячу? — хмыкнул Шитов.

— Ни за сколько. Уж лучше на кладбище переночевать.

Попов погрузился в полудрему, и голоса сержантов, вяло обсуждавших сравнительную опасность живых и мертвецов, доносились до него, как сквозь слой ваты.

Труповозка ходко промчалась по пустынному Магистральному проспекту, пронизала спящие кварталы Северного микрорайона и неслась дальше, в темень, где раскинулось городское кладбище, принимавшее ежедневно сорок‑пятьдесят, а в промозглые осенние дни, когда обостряются хронические заболевания и вспыхивают неизбежные эпидемии гриппа, до восьмидесяти‑ста постояльцев.