Дар бесценный - Наталья Кончаловская

Целую вас, дорогие. В. Суриков.

Адрес мой: У Пречистинских ворот, дом Осиповского, квартира № 9».

От Пречистинских ворот — два шага до храма Христа Спасителя, где Суриков ежедневно работал с самого утра.

Огромный белый храм строился почти сорок лет и стоял на берегу Москвы-реки, окруженный сквером.

Сурикову, воспитанному на прекрасных образцах петербургского зодчества, не нравилась ни архитектура этого храма, ни роспись, которую выполняли все те же академики: Нефф, Вениг, Шамшин. Она казалась ему пресной, мертвой, лишенной всякого воображения. С этими «корифеями» академического искусства должны были соревноваться три молодых обездоленных кандидата на золотую медаль: Творожников, Бодаревский и он — Суриков.

Ему было поручено написать высоко, на хорах, в полутемных нишах, четыре вселенских собора. Эскизы к ним он сделал еще в Петербурге.

Тему эту, конечно, можно было бы решить очень интересно. В начале христианства все, кто сомневался в существовании Христа как человека, равно как и те, что сомневались в его божественном происхождении, признавая только человеческое, объявлялись еретиками. Вот для борьбы с еретическими учениями и собирались четыре вселенских собора, на которых обсуждались и отвергались «ереси».

Сначала Суриков загорелся. Задумал было ввести в композицию типы еретиков — египтян, сирийцев и греков, показать разыгравшиеся страсти, но тут же ему оборвали крылья.

— Если будете так писать — нам не нужно! — объявили; Сурикову.

Начальство боялось, что суриковским типам не хватит святости.

И вот каждое утро, стоя на лесах, где-то на хорах, Суриков расписывал эти фрески, вынуждая себя смиряться и писать так, как это было угодно заказчикам, обязавшимся заплатить художнику за эту работу десять тысяч рублей.

«Вот получу деньги, стану свободным и начну свое!» — сердился он, когда на леса вскарабкивались члены комиссии и начинали придирчиво требовать, чтобы Суриков пригладил волосы проповеднику или смягчил выражение лица у какого-нибудь императора.

Так противно и скучно было выполнять этот заказ, что Суриков только и жил в чаянии поскорей отделаться.

Но Москва, которую он каждый день после работы обходил и осматривал, пленяла его все больше и больше. В Петербург тянуло только одно — там осталась Лиза Шарэ.

Он знал, что она ждет его. За это лето ему удавалось несколько раз съездить в Питер, и всегда он находил ее, Лизаньку, то в церкви, то на гулянье в Сестрорецке, то в Летнем саду. И каждый раз они встречались, оба радуясь и ожидая друг друга.

Однажды она представила его своему отцу. Суриков часто вспоминал потом, как он растерялся и оторопел, не мог слова вымолвить. Папаша, видимо, очень удивился несветскости и дикости молодого художника.

«Ну да ладно! Ничего! — думал Суриков, вдруг вспыхивая до корней волос. — Все равно я у него Лизаньку увезу! Вернусь в Питер в декабре и посватаюсь. Вот и все!»

Так он решил. Он решил еще, что жить они будут не в Петербурге. Они переедут в Москву насовсем. Только здесь можно жить и работать, возле этих древних, замшелых кремлевских стен, вдоль которых шагал Василий в это ненастное субботнее предвечерье. Стоял ноябрь. Над рекой, еще не замерзшей, но уже покрытой «салом», висел густой туман. Он поднимался все выше и выше и уже ощупывал набережные.

Суриков обогнул Беклемишевскую башню и зашагал в горку по булыжной мостовой, к церкви Василия Блаженного.

«Вот чудо! — восхищался Суриков, оглядывая храм. — Маленький, а какая красота! Дар бесценный был у этих мастеров!»

На кокошниках причудливых главок храма полукружиями сидело множество галок. «Ишь, котосаются! Видно, устраиваются на ночлег»- И вдруг под сводом шестигранной колоколенки ударил колокол. Галки разом всполошились и с тревожным граем взметнулись к небу и в стороны — кто куда.

Тут же с Ивана Великого ответил большой колокол густым, низким голосом, словно жалуясь и ноя. И все сорок сороков московских церквей принялись вразнобой звонить к вечерне. Потянулся к церковным папертям нищий сброд калек, слепых, убогих, изо дня в день кормившийся медными полушками от купеческих щедрот.

Суриков обогнул храм и вышел на людную улицу деловых кругов — Ильинку. Как-то художник Творожников хвалил ему трактир «Московский» на Ильинке. Суриков без труда нашел это заведение по извозчикам, то и дело подвозившим приезжих и завсегдатаев.

Когда швейцар в красной ливрее разверз перед ним дубовую дверь, Суриков словно сразу окунулся в испарения бараньих щей, шипенье пожарских котлет, хлопанье шампанских пробок, гула, хохота, звона бокалов. Половые в белых рубахах и портах артистически эквилибрировали серебряными подносами со снедью над головами дельцов купеческого и чиновничьего звания. К довершению всего огромная музыкальная машина ревела модные вальсы, польки и марши, без остановки переходя от одного к другому. После пронизывающего, но свежего ветра Суриков просто ужаснулся.

«Фу ты, какой вертеп! — сказал он, заглянув в прорезь красных плюшевых портьер с помпонами и увидев сквозь табачный дым и синий чад жарева скопище обжор. — Пойду-ка я лучше в свою столовую по соседству, у Пречистинских ворот», — и, нахлобучив шапку, вышел, не глядя на красного швейцара, который от презрения к несостоятельному гостю даже не качнулся, чтобы открыть ему дверь.

Когда Суриков вышел снова на площадь, было уже почти совсем темно. Тускло горели масляные фонари. Василий Блаженный светился решетчатыми оконцами, и было в этом что-то таинственное, что-то от древней Руси.

Он остановился. И вдруг его захлестнула волна острой радости, которую поднимает первая большая любовь. Перед глазами встала Лиза, ее личико за стеклянной дверью подъезда на Мойке- Он вспомнил набережную, по которой они бродили вместе, потом мысль понеслась к Адмиралтейству, к фонарям возле Исаакия, к конной статуе Петра… «Гигант на бронзовом коне!» — подумал Суриков. И сразу воображение его вернулось сюда, обратно к царской башенке на кремлевской стене, с островерхим шатром на пузатых столбиках, — она резко вырисовывалась на последнем проблеске вечерней зари. «А ведь гигант отсюда начинал! Отсюда, от Красной площади, мальчишкой!..»

Сибиряк и француженка

Как было задумано, так и сталось. В Петербург он приехал в декабре, перед святками, и остановился в дешевых номерах на Невском, близ вокзала. В этот же вечер, надев лучшую пару и подвязав новый черный галстук под белоснежный открахмаленный воротник рубашки, он пошел на Мойку.