Том 2. Стихотворения 1820-1826 - Александр Сергеевич Пушкин

тихие часы томительной разлуки

Ничто, ничто моих не радует очей,

И ни единый дар возлюбленной моей,

Святой залог любви, утеха грусти нежной –

Не лечит ран любви безумной, безнадежной.

Второе послание цензору*

 На скользком поприще Тимковского1 наследник!

Позволь обнять себя, мой прежний собеседник.

Недавно, тяжкою цензурой притеснен,

Последних, жалких прав без милости лишен,

Со всею братией гонимый совокупно,

Я, вспыхнув, говорил тебе немного крупно,

Потешил дерзости бранчивую свербежь –

Но извини меня: мне было невтерпеж.

Теперь, в моей глуши журналы раздирая

И бедной братии стишонки разбирая

(Теперь же мне читать охота и досуг),

Обрадовался я, по ним заметя вдруг

В тебе и правила, и мыслей образ новый!

Ура! ты заслужил венок себе лавровый

И твердостью души, и смелостью ума.

Как изумилася поэзия сама,

Когда ты разрешил по милости чудесной

Заветные слова божественный, небесный2,

И ими назвалась (для рифмы) красота,

Не оскорбляя тем уж Господа Христа!

Но что же вдруг тебя, скажи, переменило

И нрава твоего кичливость усмирило?

Свои послания хоть очень я люблю,

Хоть знаю, что прочел ты жалобу мою3,

Но, подразнив тебя, я переменой сею

Приятно изумлен, гордиться не посмею.

Отнесся я к тебе по долгу моему;

Но мне ль исправить вас? Нет, ведаю, кому

Сей важной новостью обязана Россия.

Обдумав наконец намеренья благие,

Министра честного наш добрый царь избрал,

Шишков наук уже правленье восприял.

Сей старец дорог нам: друг чести, друг народа,

Он славен славою двенадцатого года;

Один в толпе вельмож он русских муз любил,

Их, незамеченных, созвал, соединил;

Осиротелого венца Екатерины

От хлада наших дней укрыл он лавр единый.

Он с нами сетовал, когда святой отец4,

Омара да Гали прияв за образец,

В угодность господу, себе во утешенье,

Усердно задушить старался просвещенье.

Благочестивая, смиренная душа

Карала чистых муз, спасая Бантыша5,

И помогал ему Магницкий6 благородный,

Муж твердый в правилах, душою превосходный,

И даже бедный мой Кавелин7-дурачок,

Креститель Галича8, Магницкого дьячок.

И вот, за все грехи, в чьи пакостные руки

Вы были вверены, печальные науки!

Цензура! вот кому подвластна ты была!

 Но полно: мрачная година протекла,

И ярче уж горит светильник просвещенья.

Я с переменою несчастного правленья

Отставки цензоров, признаться, ожидал,

Но, сам не зная как, ты, видно, устоял.

Итак, я поспешил приятелей поздравить,

А между тем совет на память им оставить.

 Будь строг, но будь умен. Не просят у тебя

Чтоб, все законные преграды истребя,

Всё мыслить, говорить, печатать безопасно

Ты нашим господам позволил самовластно.

Права свои храни по долгу своему.

Но скромной Истине, но мирному Уму

И даже Глупости, невинной и довольной,

Не заграждай пути заставой своевольной.

И если ты в плодах досужного пера

Порою не найдешь великого добра,

Когда не видишь в них безумного разврата,

Престолов, алтарей и нравов супостата,

То, славы автору желая от души,

Махни, мой друг, рукой и смело подпиши.

Клеопатра*

 Царица голосом и взором

Свой пышный оживляла пир,

Все, Клеопатру славя хором,

В ней признавая свой кумир,

Шумя, текли к ее престолу,

Но вдруг над чашей золотой

Она задумалась – и долу

Поникла дивною главой.

 И пышный пир как будто дремлет.

И в ожиданье всё молчит…

Но вновь она чело подъемлет

И с видом важным говорит:

«Внемлите мне: могу равенство

Меж вас и мной восстановить.

В моей любви для вас блаженство,

Блаженство можно вам купить:

Кто к торгу страстному приступит?

Свои я ночи продаю.

Скажите, кто меж вами купит

Ценою жизни ночь мою?»

 Она рекла. Толпа в молчанье.

И всех в волнении сердца.

Но Клеопатра в ожиданье

С холодной дерзостью лица:

«Я жду, – вещает, – что ж молчите?

Иль вы теперь бежите прочь?

Вас было много; приступите,

Торгуйте радостную ночь».

 И гордый взор она обводит

Кругом поклонников своих…

Вдруг – из рядов один выходит,

Вослед за ним и два других.

Смела их поступь, ясны очи.

Царица гордо восстает.

Свершилось: куплены три ночи…

И ложе смерти их зовет.

 И снова гордый глас возвысила царица:

«Забыты мною днесь венец и багряница!

Простой наемницей на ложе восхожу;

Неслыханно тебе, Киприда, я служу,

И новый дар тебе ночей моих награда,

О боги грозные, внемлите ж, боги ада,

Подземных ужасов печальные цари!

Примите мой обет: до сладостной зари

Властителей моих последние желанья

И дивной негою и тайнами лобзанья,

Всей чашею любви послушно упою…

Но только сквозь завес во храмину мою

Блеснет Авроры луч – клянусь моей порфирой, –

Главы их упадут под утренней секирой!»

 Благословенные священною рукой,

Из урны жребии выходят чередой,

И первый Аквила, клеврет Помпея смелый,

Изрубленный в боях, в походах поседелый.

Презренья хладного не снес он от жены

И гордо выступил, суровый сын войны,

На вызов роковых последних наслаждений,

Как прежде выступал на славный клик сражений.

Критон за ним, Критон, изнеженный мудрец,

  Воспитанный под небом Арголиды,

От самых первых дней поклонник и певец

И пламенных пиров и пламенной Киприды.

Последний имени векам не передал,

Никем не знаемый, ничем не знаменитый;

Чуть отроческий пух, темнея, покрывал

    Его стыдливые ланиты.

  Огонь любви в очах