Семейная реликвия - Евгений Богат

И опять: «До конца года завершить», «немедленно обеспечить…»

Вулканическая жизнь! В переписке. И отсутствие жизни. В реальной действительности.

А между тем центральная часть памятника уже отклонилась на 1 метр 0,5 сантиметра.

И опять назначаются экспертизы. Повторные экспертизы. И возникают все новые версии. И вот уже возрастает энтропия, то есть мера неопределенности, не только в реальной действительности, но и в переписке: усиливаются разногласия между отдельными ведомствами.

О, если бы было можно, как в шахматной игре, остановить часы, пока партнеры обдумывают ход. Но жизнь идет не по шахматным часам: только с июня по сентябрь 1981 года деформация церкви увеличилась настолько же, насколько она увеличилась с 1969 по 1981 год.

Я хотел было написать, что ни одно из важных дел, которым посвящена переписка, не выполнено. Но это было бы несправедливо: одно решение все же осуществили — «закрыть для экскурсантов, разобрать иконостас». Закрыли, разобрали. И поставили каркас, железный, чтобы не развалилась церковь совсем, а то — может статься — и реставрировать будет нечего…

Читаешь «роман в документах» и под воздействием его магии забываешь о реальном положении дел. Эпос перед тобой. В нем действуют энергичные люди, ищут, выдумывают, решают, не боятся горьких истин.

…И быть может, эта форма лжи в тысячу раз опаснее той, инфантильно-детской, с которой мы имели дело на часовом заводе. Ибо в истинах горьких тех горечи не больше, чем сладости в тюремно-монастырских пирожных.

Если долго симулировать сердечную боль, сердце может заболеть действительно. Поэтому я допускаю мысль, что у героев бюрократического эпоса в стадии эпилога (при которой до эпилога в живом деле бесконечно далеко) теперь болит душа. И я ни минуты не сомневаюсь, что она действительно болела и болит у тех, кому Кижи дороги бесконечно.

Церковь эту несравненную, в мире единственную, построила за пять — семь лет артель мужиков в шестьдесят человек. Они построили ее гениально — на том озарении, которое бывает однажды и не повторяется никогда. По легенде, мастер, руководивший постройкой, поглядел на нее, на готовую, и забросил топор в озеро. Лучше все равно не построишь.

Если бы можно было забросить в озеро стило, которым пишутся бумаги, не оказывающие воздействия на дело! Хотя, пожалуй, ему неприкаянно будет лежать на дне рядом с тем топором, как неприкаянно неправде рядом с истиной…

Дух артели, мужиков-строителей, которые на острове Кижи построили то, что изумляет и кажется непостижимым, живет и не умрет никогда в народе. Дело не только в художническом гении и интуиции, подсказывающей архитектурно-инженерные решения, одновременно и фантастические, и надежные. Дело в отношении к делу. В честнейшей, до одержимости, совестливой работе. В лучшее время рубили лучшие деревья, сушили толково и не спеша, а потом построили быстро, с душой, на одном дыхании, на одной мысли.

Наверно, были они немногословны, и если говорили, то по существу.

Труд в сознании народа — не один лишь источник ценностей материальных, но и сам по себе величайшая нравственная ценность, высшее оправдание земного человеческого существования. Эта ценность формирует личность, без нее жизнь неполна, нечиста. Эта ценность формирует и отношение человека к человеку. К сожалению, чаще, чем надо, в литературе и искусстве изображают людей, забывающих в одержимости любимым делом о рядом живущих. И куда реже показывают, как, в сущности, недобры (несмотря на мягкое обличие) те, у кого любимого дела нет. И жестоки беспечно относящиеся к работе. Совесть — едина. Нельзя, утратив ее в отношении к делу, сохранить в отношениях с людьми. Душа — неделима.

Дух той артели на Кижах — в нас и с нами. Я бы определил его сегодня: неформальное поведение в непредсказуемой, неожиданной ситуации при полной мере ответственности за ее исход.

Расскажу историю, не имеющую ни малейшего отношения к созданию памятников архитектуры и, тем не менее, чем-то родственную живому духу Кижей.

Вечером из маленького села в Плавском районе Тульской области позвонила в Московский Институт имени Склифосовского доярка Нина Николаевна Грязева, умоляя о помощи. Дочь ее, четырнадцатилетняя Лена, умирает в местной больнице после операции по удалению аппендикса. Главный врач института И. И. Стрельников, не получив из Плавского района ни одного документа, который обязывал бы его к дальнейшим действиям (и даже строго формально оправдывал бы их), обратился к хирургу В. А. Соловьеву, только что освободившемуся после дежурства, с вопросом: согласен ли он немедленно выехать на автомашине в Плавск? Был поздний вечер, Соловьева ожидали двое маленьких детей без надзора (жена была в отъезде), но он выехал немедленно и к рассвету был уже в Плавской районной больнице, осмотрел Лену и твердо решил, что нужна экстренная повторная операция. Колхоз, в котором работают родители Лены, — ночь была на излете — обратился к работникам местной санитарной авиации. В Плавске сел самолет, а второй уже ожидал в Туле и доставил девочку и Соловьева в Москву. Операция была поручена одному из лучших хирургов, доктору медицинских наук М. М. Абакумову.

Самые разные люди в течение нескольких часов, решавших судьбу девочки, относились к делу с тем неформальным пониманием долга, которым отмечена истинная человечность.

Чтобы Лена осталась жива, делалось все возможное и даже невозможное.

Она умерла.

Почему?..

Обратимся к первоначальной стадии этой истории. Вернемся в районную Плавскую больницу. Лена поступила в хирургическое отделение (за четверо суток до обращения матери в Москву) с жалобой на боли в животе. Был поставлен диагноз: острый аппендицит. Родители согласились, естественно, на неизбежную операцию.

Начав операцию, хирург после разреза аппендикса не нашел и передал скальпель второму, который после второго разреза повредил то, что надо было беречь больше зеницы ока, удалил то, что надо удалить, не полностью, зашил, не отразил всех печальных подробностей операции в истории болезни и успокоил родителей, оценив состояние девочки как «удовлетворительное».

Но родители видели: девочка умирает.

Она и умерла бы «тихо», если бы истина не обнаружилась в Москве.

«Минуло четверо суток, — напишут потом родители в компетентные органы, — пока мы не начали понимать: нас обманывают, от нас что-то скрывают…»

М. М. Абакумов, делавший все, чтобы в Москве вернуть девочку к жизни, высказался о плавских хирургах: «Это не работа».

Но погубила девочку не только некомпетентность.

Погубила ложь.

Можно понять хирурга и даже посочувствовать ему, когда анатомические аномалии или особенности рождают неожиданные ситуации, разрешить которые ему не по силам.

Но ведь тут неработа была выдана за работу. Ошибки были утаены, истина скрыта.

Убил обман — были упущены бесценные дни, часы, минуты, когда высокое искусство хирургов могло отвести, отвратить катастрофический исход.

История с часами рядом с этой кажется более чем невинной: подумаешь, в паспорте написано одно, а нутро механизма обнаружило иное. А ведь перед нами явления одного порядка. И при желании найдешь родство между лжеисторией болезни и часовыми лжепаспортами.

Думаю, что мастер из Тарту, раскрывший те мои бездействующие часы, испытал почти то же возмущение, что и доктор медицинских наук: «Это не работа!»

Ложь обладает убойной силой, неявной для нас в ситуациях неэкстремальных.

После гибели Лены в Плавской районной больнице появился документ, вот выдержки из него: «Объявить строгий выговор», «объявить выговор», «повысить ответственность», «усилить руководство», «контроль возложить», «в целях улучшения качества неотложной хирургической помощи населению…» (И так далее — в духе переписки, посвященной архитектурному памятнику в Кижах, только объемом раз в двести поменее.)

«Слова, слова, слова…» Да извинит меня читатель за общеизвестную цитату из Шекспира.

Очерк этот можно закончить и менее известной мыслью одного полузабытого поэта о том, что время исчисляется не часами, а ударами сердца. Ударами сердца.

И — ударами по сердцу.

Семейная реликвия

…А сейчас поговорим о чем-нибудь веселом и возвышенном, о чем-нибудь легком, как перо, и ярком, как листва, освещенная солнцем. О том, что возвышает душу и веселит сердце. И не будем бояться, что сочтут нас старомодными и сентиментальными. Бояться будем неискренности и фальши — именно они сопутствуют часто повествованиям о возвышенном. Избежать фальши нам поможет документальность; в нашем распоряжении одно удивительное письмо и ряд не менее удивительных высказываний людей, наблюдавших развитие этих человеческих отношений в жизни.