Король без развлечений - Жан Жионо

Золотая вышивка, золотые листья на изгибах мебели и на больших рамах портретов помогли мне восстановить до этого отсутствующие три стены. У стены напротив окна, удаленной от него шагов на двадцать (позже мы узнали, что этот дом — бывшая гостиница старого монастыря, развалины которого мы видели на верху склона), я теперь могла разглядеть очень большое кресло со спинкой, напоминающей листья клевера, рядом с пузатым сундуком для приданого. Когда солнце, наконец, проглянуло сквозь рассеявшиеся облака, мы увидели ножки сундука в форме львиных лап и выпуклые бока, украшенные большими, глубоко вырезанными листьями. Над сундуком висел овальный портрет в блестящей раме — розовые, нежно зеленые и голубые тона, в совокупности составлявшие не очень отчетливый образ юной девушки.

У одной из стен, перпендикулярных стене с окном, у той, где была дверь, в которую мы вошли, стоял высокий шкаф, как в крестьянских домах, но стоял он не на видном месте, как это делается обычно, а таким образом, чтобы можно было уместить рядом с ним буфет и сервант, как в мебельном магазине. Да и вообще вся комната чем-то напоминала мебельный склад.

Кроме заваленного кусками материи рабочего стола, возле которого мы находились, роскошного инкрустированного стола для игр, обитого гобеленовой тканью кресла и стула, изящного, как музыкальный инструмент, в комнате находились, в порядке удаления от окна, тяжелый круглый стол с резными ножками, табурет для рояля, мягкое низкое кресло, небольшой низкий диван, канапе и еще несколько утопающих в потемках предметов, предназначение которых осталось для меня неясным.

Смотрела я урывками, украдкой, и у меня ушло больше часа на разглядывание того, что я перечислила вам за пять минут. Постепенно я пришла к выводу, что сюда свезли мебель, составлявшую когда-то обстановку целого дома.

На память приходили образы бегства из Египта, а еще — образ муравейника. Добавьте сюда беспокойство седой женщины и пузатые решетки на окнах: все это были остатки какой-то былой роскоши, увезенной с собой и втиснутой в эту комнату.

Я видела только плечо Ланглуа, почти целиком скрытого в тени, среди предметов неопределенной формы. Он тонул в глубоком кресле с широкими подлокотниками. Если бы не светлый драп его редингота, я не смогла бы различить даже его плечо.

Под предлогом, что мне хочется разглядеть атласный передник с кружевными оборками, который, по мнению седой женщины, должен дополнять выходное платье из кашемира сизого цвета, я перешла на другое место, пытаясь получше разглядеть Ланглуа.

Он забился вглубь кресла. Я разглядела его висок, вороньим крылом черневший в окружавшей его тьме. Он сидел лицом к самой темной части комнаты. Сидел совершенно неподвижно.

Я положила передник перед собой так, чтобы чуть подольше, чем следует, выражая свое глубокое восхищение им, смотреть на Ланглуа. Кожа у него на виске была гладкой, без единой морщины: значит, он что-то созерцал.

Увидеть то, на что он смотрел, я сразу не могла.

В тот момент мы с госпожой Тим обсуждали детскую шубку на вате с сутажем и вышивкой, как было модно в ту пору. От предчувствия возможности получить заказ и от желания его получить седая женщина вся дрожала. Такую работу деревенской швее никогда не поручали, но госпожа Тим говорила ей, что она способна выполнить эту работу, и что она готова оплатить фурнитуру и берет на себя весь риск. И у седой женщины тряслись руки, потому что это был очень богатый заказ.

Ланглуа разглядывал портрет, висевший на самой темной стене.

Я говорю «портрет», потому что рама его представляла собой узкий четырехугольник, стоящий вертикально, как человек в рост. Мужчина или женщина — не знаю, но кто-то во тьме стоял, почти в натуральную величину. Свет из окна отражался от полированного дерева большого круглого стола, но поскольку я была слишком далеко и глаза мои устали от разглядывания белой ткани, я смогла различить, да и то очень смутно, лишь туманные формы, по-видимому, руки, и прийти к выводу, что темно-коричневая фигура представляет собой портрет мужчины.

Наблюдая с того места, где он сидел в кресле с широкими подлокотниками, Ланглуа, должно быть, привык к темноте и, по-видимому, мог понять, какое положение занимали руки, как выглядело тело и даже, возможно, разглядел лицо, неразличимое оттуда, где я находилась. Впрочем, инстинкт мне подсказывал, что туда мне и не надо смотреть.

О детской шубке мы договорились.

Госпожа Тим на какое-то мгновение, секунды, может быть, на две, словно куда-то исчезла, замерла в воздухе, в тишине. Вот уже более часа, гораздо больше часа, она была занята труднейшим делом.

Я поняла, какое дружелюбие проявил Ланглуа, ходя вокруг да около. Этот человек знал все тайны нежной дружбы.

Скольких мы с госпожой Тим избежали бы затруднений, угрызений совести и страхов, если бы согласились быть совсем наивными и просто заказали бы кружева, не пытаясь что-либо понять.

Повторяю, все, что я говорю, заняло время той короткой паузы в речах утомленной госпожи Тим. Одно мгновение. Но эта пауза нас всех пронзила, как удар молнии. Седую женщину она задела лишь через секунду после нас: какое-то мгновение она была счастлива и улыбалась, как дитя.

— Теперь по поводу наволочки, — сказала с трудом госпожа Тим.

Я видела, что она была на пределе. Она бросила на меня взгляд, полный отчаяния. Но я играла роль бедной кузины, и моя инициатива была ограничена. По какому праву стала бы я выступать на первый план?

К тому же было уже поздно. Седая женщина очень вежливо ответила по поводу наволочки и усталой рукой стала рыться на рабочем столе, чтобы найти образцы. К тому же бесконечно рассуждать о наволочке было невозможно.

Я взглянула на Ланглуа.

Он должен был именно сейчас подать сигнал. Теперь госпоже Тим нужно было бы собрать остаток сил, встать и закончить беседу. После чего мы должны были бы уйти.

Больше мы не могли продолжать или же нам пришлось бы изображать безжалостных людей и продолжать мучить эту седую женщину. Даже мещанка, роль которой играла госпожа Тим, сжалилась бы. Чтобы доиграть до конца свою роль, надо было бы в этот момент встать и уйти.

Что-то мелькнуло в окне. Это какой-то мальчик прижался лицом к стеклу. У него были синие глаза, такие же, как у женщины.

Я поняла, что каждый день, возвращаясь из школы, он так же вот подбегал к окну и носом прижимался к стеклу, чтобы заглянуть в дом и увидеть, есть ли там кто, и только потом входил. Он не заметил нас из — за темноты и вошел со спокойной мордашкой мальчика-сластены. Но едва завидев нас, резко кинулся назад, заметался, как зверек, не знающий, куда бежать, где спрятаться.

Госпожа Тим, совсем потеряв голову, стала рыться рукой в сумке. «Наволочка, — говорила она, — воланы, платки, детская шубка». Бессвязные слова, которые, как она сама понимала, утратили всякий смысл. Но ничего другого она просто не могла придумать.

Я подумала: «Какие же мы дураки!»

Я понимала, что она хочет сделать. Знала, что на ее месте я поступила бы так же. И знала, что этого делать нельзя. Но она это сделала.

Достала кошелек и вынула три луидора.

— Держите, — сказала она довольно неловко.

— Нет, мадам, — ответила седая женщина.

И отступила назад, сжав пальцы.

— Возьмите, возьмите, — сказала госпожа Тим, поднося луидоры к сжатым кулакам.

— Нет, мадам.

— Держите, держите, — повторяла госпожа Тим, глупо пытаясь всунуть монеты в сжатые ладони.

Женщина резко оттолкнула стоявший за ней стул.

— Где тот господин, который пришел с вами? — спросила она.

Наступила короткая пауза, именно такая, какая была нужна в этот момент.

— Я здесь, — ответил Ланглуа, вставая с кресла. — Я уснул. Вы закончили делать свои заказы, моя дорогая?

Он выпрямился. У него действительно были вспухшие глаза человека, только что проснувшегося, причем на щеке его отпечатались красные полоски от ткани кресла. С Ланглуа соревноваться было трудно.

— Простите меня, мадам, — сказала седая женщина, улыбаясь. — Я просто не знаю, я устала. Вот уже три ночи не сплю, готовлю приданое для мадемуазель Мишар. Делаю я это с удовольствием, не знаю, как сказать, но бывают моменты, когда нервы не выдерживают. (Она говорила с тем выражением успокоения после нервного возбуждения, какое наступает у людей, когда опасность миновала.)

Продолжая улыбаться, она смотрела на госпожу Тим, потом на Ланглуа (мое присутствие ее с самого начала не волновало). У Ланглуа был вид еще глупее, чем у нас: щека с отпечатком от ткани, опухшие глаза, глупый рот, в углу его еще не просох след от слюней, протекших во время сна (но я-то видела, что он притворяется).

— Это ваш сын? — спросила госпожа Тим.

— Да, — отвечала женщина, — он из школы пришел. Он у меня застенчивый. Мы живем вдвоем.