Мир Данте. Том второй (малые произведения) - Алигьери Данте

в мире нашло в ней свое прибежище. И так как несчастные, видя сострадание других, почувствовавших их муки, легче уступают приступам слез, как бы сожалея самих себя, я ощутил в моих глазах желание пролить слезы. Но, боясь показать жалкое состояние моей жизни[124], я удалился от очей этой благородной дамы, говоря самому себе: «Не может быть, чтобы с этой сострадательной дамой не находился бы благороднейший Амор». Поэтому я решился написать сонет, в котором я говорил бы о ней, заключив в нем все, что я изложил в этом комментарии. Итак, из этого вступления вполне ясен смысл сонета. Сонет начинается: «Я видел, как глубоко...»

Я видел, как глубоко состраданье

Запечатлел ваш милосердный лик,

Когда, смущенный, долу я поник

4 Во власти скорбного воспоминанья.

И понял я, что грустное мечтанье

Не чуждо вам, но был мой страх велик,

Что выдадут глаза то, что привык

8 Скрывать в моем печальном состоянье.

Я вас бежал, о госпожа младая,

И был слезами увлажнен мой взор.

11 Глубины сердца образ ваш смутил.

Тут голос внутренний проговорил:

«Поистине с ней вместе был Амор.

14 Он побудил тебя идти, рыдая».

XXXVI. Случилось затем, что, где бы меня ни увидела эта дама, бледный цвет сострадания запечатлевался на ее лице — как бы цвет любви являлся на ее ланитах. Она нередко напоминала мне мою благороднейшую даму, которой был свойствен этот цвет. Часто, не в силах плакать и рассеять свои печали, я отправлялся, чтобы увидеть сострадательную даму; она же, казалось, видом своим извлекала слезы из глаз моих. Поэтому я решился сложить стихи о ней и написал следующий сонет, начинающийся: «И цвет любви...» Он ясен из предыдущих слов и не требует разделений.

И цвет любви, и благость сожаленья

Ваш лик скорбящий мне не раз являл.

Он милосердием таким сиял,

4 Что на земле не нахожу сравненья.

Я созерцал чудесные явленья.

Ваш грустный взор мой скорбный взор встречал.

И голос трепетный во мне звучал —

8 Вот сердце разорвется от волненья.

Ослабленным глазам я воспретить

Не мог глядеть на вас. Мои печали,

11 Как прежде, восстают из глубины.

Не вы ль меня к рыданьям побуждали?

Глаза мои стремятся слезы лить,

14 Но перед вами плакать не вольны.

XXXVII. Облик этой дамы произвел такое на меня впечатление, что глаза мои начали испытывать слишком сильное наслаждение, когда они ее видели. Это меня огорчало, и я почитал себя низким. Не раз я упрекал в легкомыслии свои глаза и говорил им мысленно: «Когда-то вы заставляли плакать видящих ваше скорбное состояние, а теперь, кажется, вы стремитесь забыть об этом из-за дамы, вас созерцающей; она же глядит на вас лишь потому, что глубоко сожалеет о преславной даме, которую вы обычно оплакиваете; что же, продолжайте поступать так, как желаете, я сумею часто напоминать вам о ней, проклятые глаза, и помните, никогда до самой смерти ваши слезы не должны иссякнуть». Так про себя я говорил моим глазам, и глубокие скорбные вздохи снова не давали мне покоя. И чтобы битва моя с самим собой не была известна только несчастному, ее ощущающему, я решился поведать в сонете об ужасном моем состоянии. Тогда я написал сонет, начинающийся: «Глаза мои...» Он содержит две части: в первой я говорю моим глазам то, что сердце мое говорит во мне; во второй я предвосхищаю возможное сомнение, пояснив, кто так говорит. И эта часть начинается: «Так сердце...» Сонет этот можно было бы подвергнуть дальнейшему разделению, однако оно было бы излишним, так как смысл его ясен из предыдущего изложения.

Глаза мои печальные, не вы ли

Меня к скорбям столь длительно вели?

Другие люди — видеть вы могли, —

4 Вам сострадая, часто слезы лили.

Мне кажется, что вы ваш долг забыли,

Я не предатель на путях земли,

И я хочу, чтоб слезы унесли

8 Беспамятство, чтоб вы одной служили.

Но ваша суета меня смутила.

Я взоров опасаюсь той жены

11 Прекрасной, что порой на вас глядит.

Глаза мои до смерти не должны

Забыть о вашей даме, что почила!

14 Так сердце, воздыхая, мне твердит.

XXXVIII. Я видел вновь и вновь лицо сострадательной дамы в столь необычном виде, что часто думал о ней как об особе, слишком мне нравящейся. «Эта благородная дама, — размышлял я, — прекрасная, юная и мудрая, появлялась, как можно судить, по воле Амора, чтобы в жизни моей я нашел отдохновение». И часто я думал еще более влюбленно, так что сердце мое все глубже воспринимало доводы этой мысли. И когда я уже был вполне готов с ними согласиться, я снова погружался в раздумье, как бы движимый самим разумом, и говорил самому себе: «Боже, что это за мысль, которая столь постыдно хочет меня утешить и почти не допускает иную мысль?» Затем восставала другая мысль и говорила: «В таком мучительном состоянии ты находишься, почему не хочешь освободиться от скорбей? Ты видишь — это наваждение Амора, приводящего к нам любовные желания. Амор исходит из столь благородного места, каким являются очи дамы, показавшей столь великое ко мне сострадание». Так я, борясь с самим собой, хотел выразить мое душевное состояние в стихах. И так как в столкновении моих мыслей побеждали те, которые говорили в ее пользу, мне показалось, что мне следует к ней обратиться. Тогда я написал сонет, который начинается: «Благая мысль...» И я говорю «благая», поскольку мысль эта говорила о благородной даме, хотя в остальном была она весьма низкой.

В этом сонете я делю самого себя на два начала, следуя раздвоению моих мыслей. Одну часть я называю сердцем, то есть желанием, другую — душою, то есть разумом, и передаю разговор одного с другой. И что уместно называть желание — сердцем, а разум — душою, достаточно ясно тем, которые — как мне угодно и приятно — смогут проникнуть в смысл этих стихов[125]. Верно, что в предыдущем сонете я защищал стремления сердца