Сны замедленного действия - Владимир Ильин

Тогда чего он ждет, мой Игорь Всеволодович, и на что надеется?..

– Следующая остановка – горбольница!

Оказывается, мне уже пора выходить. Хорошо, что я не впал в дрему, как вот этот молодой человек на боковом сиденье, иначе проехал бы свою остановку…

А юноша крепко заснул. И, между прочим, на голове у него – наушники, от которых тянется шнур к плееру, притороченному к поясу на манер пистолетной кобуры. Голова бьется при каждом толчке о стекло, но он не чувствует этого.

Тоже, наверное, не выспался, бедняга. Или… Неужели он не просто спит?!

– Эй, парень, проснись! Ты случайно не выходишь сейчас?

На мои толчки в плечо не реагирует. Голова безвольно мотается по стеклу, как у мертвеца, и глаза по-прежнему плотно закрыты. Пассажиры равнодушно взирают на мои попытки разбудить спящего. Тетка с хозяйственной сумкой, улыбаясь, высказывает предположение о том, почему юноша не выспался ночью – разумеется, любовные похождения…

Мгновенно покрывшись холодной испариной, я легонько бью меломана по щекам, приговаривая:

– Проснись, парень, проснись же! Что с тобой? Где-то на заднем плане моего сознания крутится:

«Доигрался, теоретик несчастный? Пока ты занимаешься умственным онанизмом, они так и будут засыпать вокруг тебя, и помешать этому ты не в силах!»

Удваиваю свои усилия. Окружающие начинают с упреком коситься в мою сторону. Уже другая тетка, более интеллигентного вида, слабо протестует:

– Мужчина, ну что вы к нему привязались? Спит и пусть себе спит до конечной! Ну, подумаешь, выпил лишнюю бутылку пива, с кем не бывает?

Щупаю у парня пульс. Сердце работает, как часы. Впрочем, для меня это не показатель того, что все нормально…

Снова бью парня по щеке, но уже сильнее, чем прежде.

Внезапно глаза, его распахиваются, он одурело трясет головой, явно ничего не соображая после глубокого сна, а потом, когда сознание его проясняется настолько, чтобы определить, кто столь бесцеремонно вернул его к яви, любитель поп-музыки вскакивает и выкрикивает мне в лицо:

– Ты что, дядя? Спятил, что ли?

Я чувствую внезапную слабость во всем теле.

– Извини, – примирительно говорю я парню. – Я думал, что тебе плохо…

– В следующий раз, – цедит он, покраснев, мне в лицо, – думай только тогда, когда будешь сидеть на унитазе, понял?

И, рухнув обратно на сиденье, отворачивается к окну.

У меня нет ни сил, ни желания, чтобы осадить наглеца.

Трамвай замедляет ход, и я пробираюсь к выходу, избегая встречаться со взглядами пассажиров, которые, несомненно, полагают, что у меня не все дома…

* * *

За время моего отсутствия в больнице произошли кое-какие изменения.

К счастью, они заключаются не в поступлении новых Спящих.

Просто Солодкого и Скобаря перевели из реанимации под наблюдение невропатологов. Похоже, что реаниматоры, следуя по проторенной дорожке, отныне решили не терять время и силы на странных коматозников.

Так что теперь все пятеро вместе, в одном помещении.

Однако, войдя в палату, убеждаюсь, что занято лишь четыре койки. А где же пятый? Неужели кто-то из моих подопечных все-таки проснулся, а меня забыли или не захотели предупредить об этом?..

Так. Круглов здесь, это ясно хотя бы по тому, что рядом с его койкой сидит, ссутулившись, как усталый ворон, его отец.

Обмениваюсь с ним приветствиями. Бывший майор подавлен и немногословен. Трудновато ему сейчас. И в больницу он забежал лишь на несколько минут. Сегодня ему предстоит хоронить сестру.

– Послушайте, доктор, – говорит он мне, явно не припоминая моих имени-отчества и фамилии. – Как обстоит дело с Олегом?

– В каком смысле? – осторожно уточняю я.

– Да все в том же! – сердится он. – Он когда-нибудь проснется или нет? И вообще, лечите вы его или как?

Стараясь выбирать обтекаемые выражения, объясняю, что срок пробуждения Олега, как и других пострадавших, по-прежнему остается неопределенным. Что это может случиться в любой момент. И что врачи делают все возможное. И так далее…

– Но он все-таки проснется? – хмуро спрашивает Круглов-старший.

– Мы все надеемся на это.

Особенно я и мой шеф, но об этом моему собеседнику знать необязательно.

Помолчав, Круглов разражается гневной тирадой, из которой следует, что лично он ждать больше не намерен. И что, едва разделается с делами, связанными с погребением Анны Павловны, как тут же заберет сына отсюда. Даже если для этого придется применить силу. Правда, из его уст эта угроза звучит в иной, более конкретной, хотя и нецензурной, формулировке.

– Вы знаете, я не уверен, что это самый лучший выход, – сообщаю ему я. – Чтобы с мальчиком было все в порядке, ему нужен особый уход. И он должен находиться под постоянным наблюдением специалистов.

– Я готов дать любую расписку, – бурчит сердито Круглов, не глядя на меня. – В конце концов, вы не имеете права!.. Как отец я вправе решать, где ему находиться: тут, в этом вонючем боксе, или дома!

Пожимаю плечами:

– Поймите, это от меня не зависит, Константин Павлович. Идите к заведующему, пусть он принимает решение…

Видимо, пора настроить Завьялова в духе непреклонного отказа всем поползновениям родственников забирать Спящих из больницы. Мне это невыгодно. Да и сомнительно, что родные стены им помогут…

А ведь отсутствует не кто иной, как Быкова.

В ответ на мой вопрос Круглов нехотя поясняет, что когда он пришел, девушки в палате уже не было.

Черт знает что! Не больница, а художественная самодеятельность в колхозном клубе!..

Разыскиваю Шагивалеева, который в это время проводит утренний обход.

Он сообщает, что девушку накануне вечером вновь поместили в реанимацию.

– Зачем? Состояние ухудшилось?

– Да нет, – качает головой Ринат. – Просто у реаниматоров возникла одна идея, как следует выводить человека из подобной комы, и они решили попробовать…

Так-так. Вот мы и дожили до великого момента. Еще немного – и тела Спящих отдадут в местное медучилище в качестве наглядных пособий. А там, глядишь, и недалек тот час, когда кому-нибудь придет в голову гениальная идея вскрыть их череп, чтобы исследовать мозг. Причем без наркоза – зачем напрасно расходовать анестезирующие средства!..

– Вы что, с ума посходили? – не сдержавшись, шиплю я. – Да кто вам дал право?!

– Ну, чего ты шумишь, Лен? – грубовато останавливает меня Шагивалеев. – С точки зрения закона мы ничего не нарушаем. В конце концов, и родственники Быковой дали письменное согласие…

Перед моим мысленным взором возникает лицо сестры Юли, поблескивающее золотой оправой очков.

Все ясно. Моя попытка воззвать к совести этой холеной сволочи дала прямо противоположные результаты. «В поликлинику вас надо сдать, на опыты», как говаривал почтальон Печкин в известном «мультике». Похоже, Аллочкой Быковой руководили те же побуждения, когда она давала письменную индульгенцию реаниматорам-экспериментаторам.

Наверное, вслух я выразился не столь литературно, как следовало ожидать от сотрудника Академии наук, судя по побледневшему лицу Шагивалеева и невольно съежившейся свите женщин в белых халатах вокруг него.

Но реакция этих людей на мои слова меня сейчас не интересует.

Несусь на всех парах в реанимацию, прыгая на лестницах через три ступеньки и чудом не сшибая с ног попадающихся навстречу людей. Дежурная по реанимации пытается меня остановить, бормоча, что посторонним вход в операционную вообще воспрещен, а сейчас – в особенности, поскольку там сейчас проводится сложнейшая операция. Не собираюсь ничего доказывать церберше в белом халате, а просто отталкиваю ее и под истошные крики устремляюсь по коридору, в который выходят двери операционных с матовыми стеклами.

За одной из дверей слышатся приглушенные голоса. Влетаю внутрь и вижу, что не ошибся.

Вовремя я подоспел.

Потому что «сложнейшая операция» на самом деле оказывается изощренной медицинской пыткой.

Над телом Быковой, распростертым на операционном столе-каталке под беспощадным светом бестеневых ламп, склонились две фигуры в зеленых комбинезонах и дезинфекторских масках. В глаза бросается то, что руки и ноги студентки зажаты специальными захватами, напоминающими наручники. Как в фильмах про маньяков-садистов… Правда, крови нигде не видно, но меня это не успокаивает, поскольку на экране осциллографа, регистрирующего работу сердца и мозговую активность пациентки, тянется сплошная линия.

Остановка сердца – это ясно даже дилетанту.

– Что вы делаете? – вырывается возглас из моего горла.

Люди в масках с досадой оборачиваются ко мне.

– Как вы сюда попали? Кто вас пустил? – спрашивает один из них. В его руках – пластины дефибриллятора-разрядника, назначение которого известно любому, кто смотрел хотя бы один фильм про врачей. – Немедленно выйдите из операционной, вы мешаете нам работать!