Фарс о Магдалине - Евгений Юрьевич Угрюмов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Что ещё больше может возбудить мужчину? больше беззащитности (когда женщина беззащитна), что ещё больше? Женщина, для понимающего – это двучлен, синтагма, женщина это – два слова: «красиво» и «беззащитно», а если больше – уже минус… и меньше – минус; и кто же удержится, чтоб не защитить красоту? тогда кричит крик, хрипит хрип (не храпит храп, а хрипит хрип), ревёт рёв, воет вой и всё ещё, что угодно: сопит сап, сипит сип; на любой вкус: кропит крап, хлябит хлябь, зудит зуд… словом, поднимаются тогда на защиту беззащитности все члены. Нет в мире беззащитнее прижавшегося к тебе существа, отдавшегося своей прижатостью под твою защиту?
И Пётр Анисимович возбуждается…
…а она трётся о него, как стародавняя богиня Нут о стародавнего бога Геба…
…и он срывает с себя брусничные фалды…
…а она приникает к нему, как Исида-колдунья…
…и он прорастает, как Озирис, побегами в её тело, стройное и голое. И какая бы поэзия! если бы не эти, вокруг… глазеют и хихикают, и издеваются, потешаются и судят, и подглядывают в окна, и проникают в щели, и Пётр Анисимович голосом Акакия Акакиевича: ах оставьте меня, зачем вы меня обижаете, и Николка юродивый: взяли мою копеечку, обижают Николку, голосом своим человечьим и скрипичным, и бумажки, конечно же, будто снег сыплются на голову… Петр Анисимович хватается за голову. Бумажки засыпают его снежным одеялом; а под одеялом, с закрытыми глазами, вспыхивают звёзды и из далёкого, из-за далёкого чёрного чёрного, звёзды страгиваются со своих мест и устремляются к тебе, и всё различимее, различимее становятся на их поверхности: горы, горы, холмы, долины, стрекозы, кенгуру… муравьи, в приглядных и неприглядных позах, а там жирафы, слоны и кит меж волн… и ещё ближе, как под увеличительным стеклом, сквозь ядовито-синее небо, в щели, меж ядовито-синих гор – плоскогорье, тоже ядовито-синее, сдающее в аренду халупам, шалашам и куполам свою плоскогорость… там люди, там храм, базар, шапито, театры, балаганы, куклы играют комедии и мифы, председатели, секретари, защитники, бимы… толпа… Вера… Пётр Анисимович продирается сквозь толпу, ему кажется, что в кукольной комедии он услышит какое-то нужное ему слово, какое-то слово, без которого не выбраться из лабиринта, без которого нет пути, без которого всякая мысль о существовании целесообразности – пустой звук, и без которого – безысходность; и только узнав которое, назвав которым, можно спастись.
Председатели, секретари, советники, защитники, бимы… и Вера…
Это слово, Пётр Анисимович – «страх»! – и всё взрывается, лопается, будто ярмарочный фейерверк и во все стороны летят осколки, всякие мелкие вещички; мелкие вещички оплодотворяют друг друга и множатся страхами, а Пётр Анисимович хлопает во сне глазами и снова рвется к кукольному балагану, а страхи, как и положено во сне, превращается в рыб, проглатывающих человечков, а рыбы в хлопушки, которые надуваются и взрываются разноцветными арлекинами и скарамушами. Крючки, гарпуны, цепи – цепляются, гарпунят, скрючивают, но Пётр Анисимович продирается и пробивается, и не поддаётся… потому что там слово… никаких непрошенных аллюзий, никакого апостола, никаких «В начале было… и Слово было…» – там было совсем другое слово, нужное ему, а не апостолам; ему, сейчас, здесь, sofort! immediatamente! immediately! и это слово было там… там, где разыгрывали комедии. На исходе сил Пётр Анисимович добирается до сцены, и, когда уже видит всё и всё слышит, из-за кулис выходят два этаких Бим-Бома и верещат во всю глотку:
Уважаемая публика! Уважаемая публика! Комедия! Комедия! «Фарс о Магдалине»!..
Хлопнула форточка, и ветер, – продолжил читать Пётр Анисимович, – забился в закружавившейся на окне занавеске, и Бим с Бомом… во всю глотку: Комедия! Фарс! Комедия о Магдалине!
2
Фарс о Магдалине
НОЧЬ ПЕРВАЯ
Светит прибитая к заднику Луна. Перебивая друг друга, звонят большие и малые колокола. На сцене со скрипом и скрежетом разваливаются гробы и восстают из них апостолы, двенадцать и семьдесят, и все святые, и блаженные, и августины, и оригены, и бесноватые монахини, и юродивые монахи. Всё происходит на круглом наклонном пандусе, вывернутом в зал.
Хор
(апостолы, монахи, святые и августины)
О святая мирононосице и всехвальная равноапостольная Христова ученице Магдалино Марие! К тебе, яко верней и мощней о нас к Богу ходатаице, мы, грешнии и недостойнии, ныне усердно прибегаем и в сокрушении сердца молимся…Ты в житии твоем страшные козни бесовские испытала… Ты паче всех благ земных… (большой колокол: Бумм!..) Сладчайшего Господа Иисуса возлюбила еси… (колокол: Бум!..) И тому чрез все житие добре последовала еси божественными учении его… (Бумм!..) И благодатию душу свою питающи… (Бумм!..) И множество человек от тьмы языческия…48 (Бум, бум, бум!)
Шут, по прозванью Бим
(весь в белом, с набелённым лицом)
(Прибитой к заднику Луне) Таращишься, старая, смотри, как выпучилась! Думаешь ночью разглядеть то, что днём не увидишь. Это поэты сочиняют про тебя стихи и всякие небылицы… (кривляется) Ах, луна, луна! Она сияет для всех, но влюблён в неё я один. Я похитил её и спрятал здесь, в театре… Ах, как я её люблю… Как я люблю луну49 …пёс охотничий я, нет жены у меня и как пёс при луне-е-е, вою я о жене!50 Это поэты, а я-то знаю тебя, подлую, подлую твою натуру… подсмотреть, а потом вывернуть всё наизнанку, да так, чтоб и не сразу понять – сон, или смерть это, или смеяться над этим, или плакать. Вот и эти (кивает на апостолов и бесноватых), в твоём мареве – молитвы поют – радуются они? или убиваются? Попробуй, разбери! (Смотрит, всматривается, вглядывается в тёмный зал, где сидит один, единственный зритель. Тот, который по прозванью Зритель). А этот полоумный, пришёл, чтоб в нашем чёрном отыскать своё белое, чтоб из нашего чёрного выковырять своё белое. Отскребём мы тебя… унизимся, не унизим, унизимся, будь спокоен, ты, просто как Иисусик засветишься… а мы, чтоб оттенить, чтоб придать тебе святости и безвинности, будем играть прокажённых и юродивых, и
