Кролик, беги. Кролик вернулся. Кролик разбогател. Кролик успокоился - Джон Апдайк

— Гарри, во что же это выльется при расчете? — недоумевает Дженис. — Ты только и делаешь, что подписываешь счета за всех.

— Успокойся, — говорит он ей. — Лучше истратить деньги, чем отдать на съедение инфляции. Ты слышала, как Уэбб говорил, что доллар нынче стоит ровно половину того, что стоил десять лет назад, в семидесятом году? Так что в действительности это уже не доллар, а пятьдесят центов. Успокойся.

На самом-то деле он относит все затраты на счет компании по завоеванию Синди — он просто должен с ней переспать до того, как истечет эта неделя. Он чувствует, что этот момент приближается, приближается для всех них, что стены, разделяющие их, словно бы утончаются: он, к примеру, в точности знает, когда Уэбб откашляется и потом закурит; постоянное пребывание друг у друга на глазах и непринужденное молчание час за часом ослабляют сдерживающие центры, пока они под солнцем и при луне лежат вытянувшись в шезлонгах с виниловым плетением, которые повсюду тут стоят. Их руки соприкасаются, передавая напитки, или спички, или лосьон для загара, они то и дело заглядывают друг к другу в бунгало — собственно, Кролик случайно видел голую Тельму Гаррисон как-то днем, когда возвращал им масло от солнечных ожогов. Она лежала на кровати, чтобы немного охладить обожженное солнцем тело, и поспешно нырнула в ванную при звуке его голоса у двери, но все же недостаточно поспешно. Он успел увидеть проем между ее ягодицами, все ее длинное бледное тело и без единого слова или извинения отдал масло Ронни, который тоже был голый, — они ведь целый день ходили полуголые, если не считать Тельмы, обычно прятавшейся под деревом: Дженис натирала лосьоном для загара складки на красной шее Уэбба, крупное хозяйство Ронни образовывало холмик на его непристойно маленьких, европейского стиля трусах, крошка Синди развязывала черную лямку на спине для ровного загара и показывала в профиль для всеобщего обозрения одну из своих титек, когда протягивала руку, чтобы взять с подноса «Плантаторский пунш», который приносил им бой. У черных здесь более шелковистая кожа, чем у американских черных, они чернее и двигаются мягче. Часам к четырем, когда по песку, словно узловатые пальцы, протягивается тень от железного дерева, а лица у мужчин становятся такими красными, точно их вынули из печки, хотя тележки с клюшками для гольфа снабжены небольшими навесами, они уходят с пляжа (до чего же шуршание пальм действует Гарри на нервы: по ночам ему все кажется, что идет дождь, хотя дождя за все время ни разу не было) и перебираются на затененную площадку возле «олимпийского» бассейна, где местные парни в белых куртках официантов обходят их, принимая заказы на напитки, а раскаленное добела солнце медленно опускается к горизонту и ровно в шесть среди всплеска золота и багрянца стремительно погружается в море. Потрясенный этой картиной, доставляющей ему острое наслаждение, Гарри смотрит вслед исчезнувшему светилу, в то время как Синди перекатывается в своем шезлонге — плетение его изрезало продольными полосами ее чудесное пухлое тело, оставив на нем следы, точно колеи в глине. Тельма сидит настороженная, вся укутанная; Уэбб о чем-то разглагольствует; Ронни заводит у бамбукового бара новых друзей. Это в нем живет торгаш — он должен все время тренировать свое умение общаться. Его голос несется над океаном по зыби, а какой-то одинокий блондинчик, уже намокший до осатанения, ныряет и уплывает вдаль в то время, как надо идти ужинать. В иные вечера после заката на горизонте появляется зеленая полоса. Дженис, хотя время от времени Гарри испытывает приливы любви ней, сейчас представляется ему помехой, стоящей на пути сигналов, которые, возможно, посылает ему Синди; по счастью, Уэбб занимает Дженис разговором на неиссякаемую тему — о деньгах, видя в ней даму из бруэрской элиты.

— Нам кажется, четырнадцать процентов налога — это катастрофа, и в Израиле людям приходится платить сто одиннадцать процентов, цветной телевизор стоит там тысячу восемьсот долларов. А в Аргентине платят сто пятьдесят процентов в год, можете мне поверить — я не обманываю. В Токио фунт вырезки стоит двадцать долларов, а в Саудовской Аравии пачка сигарет идет за пятерку. Пять долларов пачка. Может показаться, это мы их обираем, но, так или иначе, у американского потребителя самый высокий жизненный уровень по сравнению с любой другой промышленной нацией.

Дженис внимательно его слушает и таскает у него сигареты. Волосы у нее с лета отросли, и она стягивает их сзади в маленький толстенький хвостик; она сидит у ног Уэбба и болтает ногами в бассейне. На длинных тощих ногах Уэбба завитки волос образуют как бы полоски на столбе, его лицо в складках глубокомыслия загорело и стало цвета полированной сосны. Гарри приходит в голову, что вот так же она слушала всякую белиберду, которую нес ее отец, и это ему приятно.

К воскресенью им настолько приелась рутинная жизнь курорта, что они берут такси и едут на другой конец острова в казино. В темноте они проезжают деревни, где у дороги играют черные детишки — их присутствие выдают лишь сверкающие белки глаз. Внезапно в свете фар показывается стадо коз, которые трусят по шоссе, таща за собой веревки с колышками. В темной хижине, сооруженной на фундаменте из шлака, вдруг открывается дверь, и оказывается, это таверна, с полками, уставленными бутылками, с группкой посетителей у бара. Сквозь стрельчатые незастекленные окна старой каменной церкви видны горящие свечи и доносится жалобная строка псалма, быстро замирающего позади. Такси, «понтиак» 1969 года с целым набором кукол-талисманов над приборной доской, нахально мчится по левой стороне дороги — это ведь бывшая английская колония. Деформированные конусы заброшенных сахарных заводов, вырисовывающиеся на звездном небе, помнят прошлое, всех этих погибших здесь рабов, а Дженис, Тельма и Синди как ни в чем не бывало болтают в темноте, перемывая косточки своим бруэрским знакомым: какая у Бадди Инглфингера жуткая новая приятельница, этакая дылда, да еще с детьми, — Бадди вечно кто-то садится на шею; и эта зануда Пегги Фоснахт — говорят, она ужасно обиделась, что ее и Олли не пригласили в это путешествие на Карибские острова, хотя всем известно, что оно им не по карману.

Казино находится на берегу, возле другого курорта, который немного побольше. На освещенных коралловых рифах проложены мостки для прогулок. Сколько же в большом мире маленьких миров, думает Гарри. Он приехал сюда проветриться. А сам прилип к рулетке и, стремясь восполнить потери, стал удваивать и утраивать ставки, обменял на триста долларов чеков и на глазах у своих потрясенных друзей все проиграл. Ну что ж, все равно это меньше половины дохода с продажи одного «терсела», меньше трех процентов того, во что обошлись проделки Нельсона. Тем не менее в голове у Гарри гудит, у него дрожат руки, и ему стыдно. Черный крупье даже не взглянул на него, когда, обчищенный до нитки, он отодвинул стул и встал из-за покрытого ярким сукном стола. Он шагает по мосткам к черному горизонту, а тропический воздух ласкает его разгоряченное лицо, завихряясь нежно, как поцелуй. Так, наверно, можно дойти и до Южной Америки, а там — рай земной; он тепло вспоминает о том уголке земли, где за асфальтовой площадкой у магазина разрослись сорняки, и о той ферме, к которой он пробирался, как вор, продираясь сквозь живую изгородь, вымахавшую за рухнувшей оградой из песчаника. Сейчас, зимой, трава во фруктовом саду полегла и пожухла, из одинокого дома в лощинке поднимается дымок. Другой мир.

Внезапно рядом с ним оказывается Синди — она дышит в такт шелесту моря. Наконец-то настал долгожданный миг, думает Гарри, только он сейчас не очень к этому готов, тем временем Синди высоким сочувственным голосом произносит:

— Уэбб говорит, что, садясь за карточный стол, надо всегда ставить себе предел, тогда ты не дашь игре захватить тебя.

— А она меня и не захватила, — говорит ей Гарри. — Я действовал по правилам.

Возможно, Синди решила, что надо как-то компенсировать его проигрыш и такой компенсацией будет она. Белая вязаная шаль оттеняет смуглость ее плеч; цветок над ухом придает ей кокетливый вид. Вот бы вжаться своим большим круглым лицом в ее крепкие, как у яблока, округлости — щеки, и лоб, и нос, в ее растянутые губы и черные глаза, поблескивающие хитринкой, как у ребенка! Сентиментальщина! Их лица совместятся? Она поднимает на него взгляд, и он отводит глаза, устремляя их на тропическую луну, которая лежит на боку под таким углом, какой никогда не увидишь в Пенсильвании. Он переводит взгляд на море и как бы случайно касается кончиками пальцев ее руки. От ее тела, жарившегося на солнце, исходит электрический ток. Бурые водоросли шлепают о сваи причала, о берег разбивается волна — настал момент действовать. Но что-то жесткое, появившееся в чертах Синди, удерживает его, хотя она слегка улыбается и приподнимает лицо, словно хочет помочь ему быстрее отыскать ее губы.