Гоголь - Борис Соколов

«Очень скромно одетый человек» оценивает типичность героев «Ревизора» и подчеркивает, что пороки, обличаемые в комедии, присущи едва ли не каждому из нас: «Человек прежде всего делает запрос: „Неужели существуют такие люди?“ Но когда было видено, чтобы человек сделал такой вопрос: „Неужели я сам чист вовсе от таких пороков?“ Никогда, никогда!… У меня доброе лицо, любви много в моей груди, но если бы вы знали, каких душевных усилий и потрясений мне было нужно, чтобы не впасть во многие порочные наклонности, в которые впадаешь невольно, живя с людьми! И как же я могу сказать теперь, что во мне нет сию же минуту тех самых наклонностей, которым только что посмеялись назад тому десять минут все и над которыми я сам посмеялся». Гоголь утверждает мысль о том, что каждый человек должен честно трудиться на своем месте, в своей должности, не думая о карьере, чинах и наградах, думая лишь о Высшем Судье. Олицетворяющий «честную бедность» чиновник признается: «Когда министр („господин А“) предлагает „Очень скромно одетому человеку“ высокую должность, поскольку ему нужны „благородные и честные помощники“, но тот отказывается от заманчивого предложения: „Если я уже чувствую, что полезен своему месту, то благородно ли с моей стороны его бросить? И как я могу оставить его, не будучи уверен твердо, что после меня не сядет какой-нибудь молодец, который начнет делать прижимки?“ Если же это предложение сделано вами в виде награды, то позвольте сказать вам: я аплодирую автору пьесы наряду с другими, но я не вызывал его. Какая ему награда? Пьеса понравилась — хвали ее, а он — он только выполнил долг свой. У нас, право, до того дошло, что не только по случаю какого-нибудь подвига, но просто, если только иной не нагадит никому в жизни и на службе, то уже считает себя Бог весть каким добродетельным человеком, сердится сурьезно, если не замечают и не награждают его. „Помилуйте, говорит, я целый век честно жил, совсем почти не делал подлостей, — как же мне не дают ни чина, ни ордена?“ Нет, по мне, кто не в силах быть благородным без поощрения — не верю я его благородству; не стоит гроша его мышиное благородство».

«Ревизор» вдохновляет этого героя на продолжение своего жертвенного служения: «В городке нашем не все чиновники из честного десятка; часто приходится лезть на стену, чтобы сделать какое-нибудь доброе дело. Уже несколько раз хотел было я бросить службу; но теперь, именно после этого представления, я чувствую свежесть и вместе с тем новую силу продолжать свое поприще. Я утешен уже мыслью, что подлость у нас не остается скрытою или потворствуемой, что там, в виду всех благородных людей, она поражена осмеянием, что есть перо, которое не укоснит обнаружить низкие наши движения, хотя это и не льстит национальной нашей гордости, и что есть благородное правительство, которое дозволит показать это всем, кому следует, в очи, — и уж это одно дает мне рвение продолжать мою полезную службу». Общий вывод, который делает персонаж, названный «автором» и представляющий собой «положение комика в обществе, комика, избравшего предметом осмеяние злоупотреблений в кругу различных сословий и должностей», сводится к мысли о просветляющей силе смеха: «Нет, смех значительней и глубже, чем думают. Не тот смех, который порождается временной раздражительностью, желчным, болезненным расположением характера; не тот также легкий смех, служащий для праздного развлеченья и забавы людей, — но тот смех, который весь излетает из светлой природы человека, излетает из нее потому, что на дне ее заключен вечно биющий родник его, который углубляет предмет, заставляет выступить ярко то, что проскользнуло бы, без проницающей силы которого мелочь и пустота жизни не испугала бы так человека. Презренное и ничтожное, мимо которого он проходит всякий день, не возросло бы перед ним в такой страшной, почти карикатурной силе… Нет, несправедливы те, которые говорят, будто возмущает смех. Возмущает только то, что мрачно, а смех светел. Многое бы возмутило человека, быв представлено в наготе своей; но, озаренное силою смеха, несет оно уже примиренье в душу… Что признавалось пустым, может явиться потом вооруженное строгим значеньем. Во глубине холодного смеха могут отыскаться горячие искры вечной могучей любви. И почему знать — может быть, будет признано потом всеми, что в силу тех же законов, почему гордый и сильный человек является ничтожным и слабым в несчастии, а слабый возрастает, как исполин, среди бед, — в силу тех же самых законов, кто льет часто душевные, глубокие слезы, тот, кажется, более всех смеется на свете!..» Эта мысль перекликается с известным афоризмом «Мертвых душ» о «внешнем смехе» и «невидимых миру слезах».

ТОЛСТОЙ Александр Петрович (1801–1873),

граф, генерал-лейтенант, один из ближайших друзей Гоголя в 1840-1850-е годы. Начинал службу офицером, в 1834 г. был назначен губернатором Твери, в 1837 г. стал одесским генерал-губернатором. В 1840 г. вышел в отставку и поселился в Москве. Здесь в его доме останавливался Гоголь, там же писатель и скончался. В 1856–1862 гг. Т. был обер-прокурором Священного Синода, в последующем членом Государственного Совета.

А. О. Смирнова так характеризовала Т.: «Графа называли Еремой, потому что он огорчался безнравственностью и пьянством народа и развратом модной молодежи… Он возился с монахами греческого подворья, бегло читал и говорил по-гречески; акафисты и каноны приводили его в восторг… В Москве славянофилы рассуждали о браке и чистоте. „Да, надобно быть девственником, чтобы удостоиться быть хорошим супругом; где тут девственник, нет ни одного!“ — „Я“, — отвечал Константин Сергеевич Аксаков. „Ну, позвольте же мне стать перед вами на колени“, — и точно, стал на колени, низко поклонился, перекрестился, а потом сказал: — „А теперь позвольте вас поцеловать“. Брат Лев Арнольди рассказывал все его проказы, которые он делал, бывши губернатором. Раз он приехал в уездный город, пошел в уездный суд, вошел туда, помолился перед образом и сказал испуганным чиновникам, что у них страшный беспорядок. „Снимите-ка мне ваш образ! О, да он весь загажен мухами! Подайте мне, я вам покажу, как чистят ризу“. Он вычистил его, перекрестился и поставил его в углу. „Я вам переменю киоту, за стеклом мухи не заберутся, и вы молитесь; все у вас будет в порядке“. Он ничего не смотрел, к великой радости оторопевших чиновников: с чем приехал, с тем и уехал и, возвратившись, рассказал мне (Л.И. Арнольди. — Б. С.), что все там в порядке».

Т. познакомился с Гоголем в Бадене на квартире у В. А. Жуковского в мае 1844 г. Следующая встреча состоялась в Остенде двумя — тремя месяцами позднее. Настоящая же дружба Гоголя с Т. началась в Париже, где в январе 1845 г. писатель остановился в доме графа. Здесь Гоголь начал работу над книгой «Размышления о Божественной Литургии». В этот момент Гоголь ощущал Т. как одного из наиболее близких себе духовно людей, отрицательно воспринимающих парижскую экологию. 12 февраля н. ст. 1845 г. Гоголь писал Н. М. Языкову: «О Париже скажу тебе только то, что я вовсе не видел Парижа. Я и встарь был до него не охотник, а тем паче теперь. Говоря это, я разумею даже и относительно материальных вещей и всяких жизненных удобств: нечист, и на воздухе хоть топор повесь. Никого, кроме самых близких моей душе, т. е. графинь Виельгорских и графа Александра Петровича Толстого, не видал… Стихи твои „К не нашим“ произвели такое же впечатление, как на меня самого, на моих знакомых, т. е. на графинь Виельгорских и на графа Толстого, которые от них без ума…»