Большое собрание мистических историй в одном томе - Коллектив авторов

– На свой лад, – очень серьезно ответил Эмиль. – Так, словно хотел поглумиться над самим собою и над любовью, во многих сразу и, по его собственным словам, до отчаяния, что, однако, не мешало ему через неделю снова забывать всех.

Они расстались в сутолоке, и Эмиль направился к уединенной комнате, откуда уже издали услышал голос громко декламирующего друга.

– А, вот и ты! – воскликнул тот при виде его. – Ты попал кстати, я как раз дошел до того места, на котором нас с тобой тогда прервали; если хочешь, садись и слушай.

– Сейчас я не в настроении, – сказал Эмиль, – кроме того, и час, и место кажутся мне мало подходящими для подобных занятий.

– Почему нет? – возразил Родерих. – Все должно подчиняться нашим желаниям, любое время удобно для возвышенных занятий. Или ты предпочитаешь танцы? В танцорах недостаток, и ты сможешь сегодня несколькими часами прыганья и парой измученных ног снискать расположение многих благодарных дам.

– Прощай! – крикнул Эмиль уже в дверях. – Я иду домой.

– Еще одно слово! – закричал ему вдогонку Родерих. – Завтра чуть свет я отправляюсь с этим господином на несколько дней за город – впрочем, я еще зайду к тебе проститься. Если ты будешь спать, что всего вероятнее, не утруждай себя пробуждением, так как через три дня я буду снова с тобой. Удивительнейший человек, – продолжал он, обращаясь к своему новому приятелю. – До того тяжел на подъем, нелюдим и серьезен, что сам себе портит всякую радость, или, вернее, для него не существует радости. Все должно быть благородным, великим, возвышенным, его сердце должно отзываться на все, стой даже он перед кукольным театром; и если игра не отвечает его претензиям, в сущности, совершенно сумасбродным, он впадает в трагическое настроение и весь мир кажется ему жестоким и варварским; а там он, уж конечно, будет требовать, чтобы под маской какого-нибудь Панталоне или Полишинеля пылало сердце, полное тоски и неземных порывов, и чтобы Арлекин глубокомысленно философствовал о ничтожестве мира, а если эти ожидания не оправдаются, то, несомненно, из глаз его брызнут слезы и он сокрушенно и презрительно отвернется от пестрого зрелища.

– Он, значит, склонен к меланхолии? – спросил собеседник.

– Собственно говоря, – ответил Родерих, – он всего лишь избалован слишком нежными родителями и самим собою. У него вошло в привычку давать своему сердцу волноваться с правильностью прилива и отлива, и если когда-нибудь это волнение не наступает, он кричит о чуде и готов назначить премии, чтобы побудить физиков удовлетворительно объяснить это явление природы. Он – лучший человек в мире, но все мои старания отучить его от такой странности совершенно напрасны и бесполезны, и, дабы не терпеть неблагодарности за свои добрые указания, мне приходится предоставлять ему полную свободу.

– Может быть, ему следовало бы обратиться к врачу? – заметил собеседник.

– Это тоже одна из особенностей его натуры, – ответил Родерих. – Он от начала до конца презирает медицину, потому что думает, что всякая болезнь в каждом человеке является индивидуумом и не может вылечиваться по прежним наблюдениям или даже на основе так называемых теорий; он скорее готов прибегнуть к помощи старух или симпатических средств. Так же, но в другом отношении, презирает он и всякую осторожность и все, что называют порядком и умеренностью. Благородный человек был с детства его идеалом, а его высшим стремлением было выработать в себе то, что называет он этим именем, то есть главным образом личность, у которой презрение к вещам начинается с презрения к деньгам; поэтому, только бы не внушить подозрения, будто он экономен, неохотно тратит или придает какое-нибудь значение деньгам, – он сорит ими крайне безрассудно, при своих обильных доходах он всегда беден и находится в затруднительном положении, и его одурачивает всяк кому не лень. Быть его другом – задача из задач, потому что он так раздражителен, что достаточно кашля, не слишком благородной манеры есть или даже ковыряния в зубах, чтобы смертельно его обидеть.

– Он никогда не был влюблен? – спросил друг, приехавший из деревни.

– Кого мог бы он полюбить? – ответил Родерих. – Он презирает всех дочерей земли, и стоило бы ему только заметить, что его идеал любит наряжаться или, чего доброго, танцевать, как его сердце разорвалось бы; еще ужаснее, если бы она имела несчастье схватить насморк.

Эмиль между тем снова находился в сутолоке; но внезапно его объял тот страх, тот ужас, который столь часто уже охватывал его сердце в возбужденной толпе людей, и погнал вон из залы, из дома, по пустынным улицам, и только в одинокой комнате своей вновь обрел он себя и способность спокойно рассуждать. Ночник был уже зажжен, он отослал слугу спать; напротив было спокойно и темно, и он присел, чтобы излить в стихах ощущения, навеянные балом.

Не знало сердце боли,

В оковах страсть дремала,

Но сила злобной воли

Безумье расковала.

Спасти из плена хочет;

Литавры загремели,

И слышно, как хохочет

Звук трубный и грохочет,

И флейты вдруг запели,

И звуки запестрели,

Пронзительно свистя,

Под переливные скрипок трели

В вихре безумном летя,

Дикой волной прошумели

И дерзким насильем своим тишину одолели.

Куда мы полетели?

Зачем хороводом маски

Несутся в буйной пляске?

Мчит мимо. Сверкает зала,

Уносит нас шум карнавала

И сердца робкого полет;

О! звонче звените,

О! громче гремите,

Цимбалы и дудки! Пусть боль замрет,

Все смех захлестнет!

Твой нежный лик зовет меня,

Улыбкой, блеском глаз маня,

Ко мне! тебя схвачу я,

Умчу и отпущу я:

Я знаю, сгинет красота,

Замолкнут милые уста.

Ты жертва смерти злой.

Зачем, скелет, меня зовешь?

Не плачу с дрожью и с тоской,

Что нынче, завтра ты умрешь.

В земной юдоли

Что значат боли?

Я живу и парю в хороводе – ты мимо плывешь.

Глядишь, любя! Люблю тебя!

Ах! Скорбь и страх измены

Крадутся к нам за стены,

И боль в слезах, а горький стон

Со всех сторон

Тебя сковали.

Мы без печали

Встречаем смерть и гнет тревог.

Что значит страх? Что значит рок?

Пожали

Мы руки, спеша,

Как ты хороша!

Я бросился вспять, ты мчишься вперед —

И отчаянье сладость дает.