Шолохов. Незаконный - Захар Прилепин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
…Ты знаешь о плане ОСТ? Пойди в библиотеку, найди соответствующие книги и познакомься с планом ОСТ, вдумайся в него, прочувствуй его. Ты увидишь, что приход западной “демократии”, которой завлекают вас, молодых русских, западные пропагандисты, – это отнюдь не полные витрины ширпотреба, а прежде всего истребление ваших народов, уничтожение вашего государства, уничтожение России».
Для огромной части советской интеллигенции всё это было чересчур.
Кочетов, как ретроград и сталинист, и так не был слишком любим в своей среде, но здесь разом обратился в объект издёвок, пародий и натуральной ненависти. Его роман был воспринят как донос. А это был роман отчаяния. Он прокричал: очнитесь, вас всех снесёт грядущей волной.
Крик потонул в хохоте.
Против Кочетова был не только круг Евтушенко, Окуджавы и Аксёнова, не только круг Солоухина и Глазунова, но и весь шестидесятнический кинематограф, и весь прогрессивный советский театр. И даже многие фронтовики. И даже Симонов. Наконец, власть – потому что восприняла его книгу, и поделом, как памфлет о своей беспомощности пред неизбежной катастрофой.
А они-то были уверены: всё под контролем. Уверены в том, что все балансы соблюдены.
Притом что роман вызвал колоссальный интерес, что называется, простых читателей, тот самый Суслов, что в своё время помог выстроить Кочетову карьеру, приказал свернуть едва начавшееся обсуждение романа в советской прессе. Могли последовать куда более строгие организационные выводы: падению Кочетова аплодировали бы и слева, и справа.
11 ноября 1969 года Шолохов написал Брежневу письмо: «По литературным делам мне хотелось бы сказать об одном: сейчас вокруг романа Вс. Кочетова “Чего же ты хочешь?” идут споры, разноголосица. Мне кажется, что не надо ударять по Кочетову. Он попытался сделать важное и нужное дело, приёмом памфлета разоблачая проникновение в наше общество идеологических диверсантов. Не всегда написанное им в романе – на должном уровне, но нападать сегодня на Кочетова вряд ли полезно для нашего дела».
Шолохов по-прежнему был уверен, что дело у него с вождями – общее.
С Кочетовым он расходился по большому счёту если только стилистически. Зато Шолохову было очевидно, что он не слишком ошибся в своих давних к нему симпатиях.
Шолоховскую просьбу учли. Кочетова оставили на должности главного редактора «Октября» и не подвергли публичной критике. Однако его роману не дали хода ни в Москве, ни в Ленинграде. Милостиво позволили издать в Минске минимальным по тем временам тиражом в 60 тысяч экземпляров. И больше не переиздавали никогда.
Роман скоро забылся.
Спустя четыре года больной раком Кочетов, не дописав очередной своей книги, покончит жизнь самоубийством.
* * *
В июне 1970 года Шолохов написал писателю Анатолию Калинину, теперь уже тоже депутату Верховного Совета, деловое послание.
«Уважаемый товарищ депутат!
Что же это Вы так плохо работаете в области религиозной и почему Ваши избиратели обращаются ко мне? Почему до сих пор Вы не открыли храм св. Иоанна Богослова? И. С. Погорелов готов приехать на освящение этого храма и принять в этом мероприятии самое деятельное участие, т. е. выпить ½ ведра церковного вина пухляковского производства и помолиться вместе с остальными верующими за здоровье депутата Калинина, чтобы у него не болело ни сердце, ни горлышко, ни вся внутренняя начинка…
Обнимаю Вас!
Старый церковник и не менее старый Ваш друг М. Шолохов».
При всём даже не щукарёвском, а зыковском вперемешку с лопахинским иронизме данного послания смысл его прозаичен. На правах старшего товарища коммунист Шолохов наставляет младшего – между прочим, 54-летнего, написавшего к тому времени все части уже экранизированного романа «Цыган», всенародно известного писателя Калинина.
Надо открыть храм: пишет прямым текстом Шолохов.
Подписываясь «старый церковник», шутил он весьма в меру, ведь далее следовало «и не менее старый Ваш друг».
Держа внешнюю дистанцию с практической религиозной жизнью, Шолохов безусловно осознавал огромный контекст православия и пребывал в этом контексте на уровне не формальном, а содержательном. Раз за разом отстаивал вёшенскую церковь от сноса. Священное Писание при случае цитировал на память. Знал житие своего небесного покровителя Михаила Муромского. Помнил все церковные праздники.
В его прозе это проявляется ненавязчиво, но предельно убедительно. Какими бы ни представали в «Донских рассказах» и «Тихом Доне» священники, Шолохов никогда не допускал в описании церковного обихода никаких ошибок, характерных даже для русских классиков первого ряда. Здесь сказались не только идеальная гимназическая память, но годы, проведённые в семье богучарского священника.
Христианские аллюзии есть, как мы помним, в «Поднятой целине». Безусловна притчевая структура «Судьбы человека». Поразительно точно дана сцена молитвы Ивана Звягинцева во время фашистской атаки в романе «Они сражались за Родину»: «Коротко и настойчиво шепча одно и то же: “Господи, спаси! Не дай меня в трату, Господи…”»
Казак Василий Грязнов вспоминал одно из появлений Шолохова на передовой в Сталинграде: «Солдаты нашего окопа окружили его… А я и говорю ему: “Может, вы, Михаил Александрович, и молитву какую от пули знаете?” – “Знаю, – отвечает Шолохов. – И те молитвы, что имеются в ‘Тихом Доне’, и новые. Много знаю молитв. Но сейчас у меня в уме и в сердце одна. Начинается она, други мои, так: ‘Во имя Отца и Сына и матери моей – ни шагу назад!’ ”».
Но наиболее показателен в этом смысле, конечно же, «Тихий Дон».
Вот Мелеховы сватаются к богатым казакам Коршуновым.
«Сводить жениха с невестой, – пишет Шолохов, – порешили на первый Спас»: в этот день православная церковь чтит память трёх святынь: Животворящего Креста Господня, образа Спасителя и иконы Владимирской Божьей Матери. Приехал проведать невесту Григорий на Успение: другой церковный праздник, посвящённый воспоминанию кончины Божией Матери. Пахать вместе Григорий с Натальей едут «за три дня до Покрова».
Даты церковного календаря, определяющие сам ход жизни и будто бы слитые с движением времени и природы, с нарастанием напряжения в романе, приобретают мощнейшее символическое значение, предупреждая о неизбежности грядущей катастрофы.
В предпасхальные дни Наталья совершает попытку самоубийства: страшный грех, избыть который придётся ей самой.
Историей пленения отряда Подтёлкова в пасхальный день завершается вторая книга романа. Командиры пытались убедить подтёлковских казаков в том, что нужно прорываться с боем сквозь окружение, но те отмахнулись: «Святая пасха – а мы будем кровь лить?»
Не белые, а красные казаки проявили христианское нежелание устраивать братскую бойню (какой бы белый офицер стал такое писать в своём романе?).
Показательны в этом смысле разговоры между пленёнными казаками из подтёлковского отряда с теми, кому они добровольно сдались в плен.
«– Тю, однокашник. Тебя каким ветром занесло?
– Ну, здорово, здорово, Прохор!
– Слава богу.
– Чудок мы с тобой бой не учинили. А помнишь, как
