Бог пещер - Марк Твен

Подобные колебания ни к чему хорошему не приводят. Я отрезал еще фут магниевой проволоки, зажег ее от свечи и поднял горящий конец высоко над головой. Воды озера застыли недвижно, как зеркало черного стекла; его берега были изрезаны заливами и мысами; потолок, далеко в вышине, висел узорчатым сводом; на дальнем берегу озера виднелись завалы белого известняка.

Я бросил в черную воду камень. Зеркало (с удовольствием подумал я) пробудилось впервые за миллион лет и покрылось рябью. Стоит целый год лазить по пещерам ради такой минуты!

Камень пошел ко дну с громким бульканьем. Озеро было очень глубоким. Но я уже промок до самой шеи и был не против еще раз искупаться. С помощью куска глины я прикрепил к кепке свечу; еще две зажег и оставил на сухой скале в качестве маяка; погрузился в черную воду и поплыл. Мускусный запах угнетал меня. Мне казалось, что он становится все сильнее, и поэтому не тратил время зря. Ширина озера, по моей оценке, составляла около тридцати пяти ярдов.

Дрожа, я выполз на противоположный берег среди груд белых известковых обломков. Здесь отчетливо чувствовался мускусный запах, такой сильный, что я закашлялся. Когда я поднялся на ноги, снова взял в руку свечу и глянул в темноту, у меня перехватило дыхание. Мне показалось, что я нашел источник запаха. Ярдах в десяти впереди, между разбросанных камней, я увидел изломанный «слепок» — какое-то чудовищное и странное животное нашло здесь могилу в далекие века прошлого; затем его останки выветрились, запечатлев в камне внешнюю скорлупу его очертаний и формы. Тысячелетиями она оставалась неизменной, подтачиваемая только каплями воды; и лишь какое-то содрогание земли, случившееся в последние несколько дней, потревожило ее — возможно, этот же подземный толчок открыл далеко вверху, на склоне холма, проход в пещеру.

Впадина «слепка» была завалена каменными осколками, но везде проступали контуры тела. Если осторожно убрать осколки, опытный мастеровой сможет сделать точную гипсовую отливку этого зверя, многие миллионы лет остававшегося неизвестным миру. Он напоминал ящерицу или крокодила; в воображении я уже начинал видеть его возрожденные формы в Национальном музее, а под ними табличку с моим именем как первооткрывателя животного, когда какой-то блеск среди осколков внезапно вернул меня на землю. Я наклонился и поднял блестящий предмет. Он оказался обыкновенным перочинным ножиком с белой рукояткой; в писчебумажных магазинах такие продаются за один шиллинг. С одной стороны было — по-видимому, гвоздем — выцарапано имя Уилфреда Сесиля Кординга (или Корди). Сначала гравер выводил буквы довольно аккуратно, но после работа ему надоела: имя «Сесиль» было написано вкривь и вкось, а фамилию я не сумел толком разобрать, так как ее скрывала сеть мелких царапин.

Вне себя от ярости, я забросил ножик далеко в воду и выругался. Для исследователя, сделавшего важное открытие, более чем неприятно узнать, что его успели обойти. С тех пор я не раз сожалел о своих опрометчивых словах, вырвавшихся в пылу гнева. Если Кординг (такова ли его фамилия?) жив, я приношу ему свои извинения. Если же, как я не без оснований подозреваю, он нашел в пещере ужасный конец, я хотел бы выразить соболезнования его родным.

Я глядел теперь на слепок ископаемого ящера. Радость открытия почти улетучилась. Я ощущал холод; гнетущий мускусный запах вызывал отвращение. Только одно, думаю, не позволило мне тут же вернуться к свету дня и долгожданной сухой одежде в Кетльвелле — мне казалось, что в камне подо мною проступают очертания еще одного слепка. Они были нечеткими, поскольку я видел их сквозь полупрозрачный известняк, при свете одинокой парафиновой свечи. Я раздраженно пнул камень ногой.

Несколько пластин откололись и упали на землю, и мне отчетливо послышался громкий треск.

Я ударил снова, сильнее; вложил в удар всю свою силу. Упали новые пластины, последовал целый залп трескучих звуков. При этом я не чувствовал, что бью ногой о камень — что-то поддавалось под каблуком. Я готов был поклясться, что мускусный запах усилился. Я впал в странное состояние: частью страх, частью возбуждение, частью же (я думаю) тошнота. Набравшись мужества, я задержал дыхание и начал бить по камню — снова, и снова, и снова. Пластины известняка взлетали в воздух и опадали дождем. Не оставалось сомнений, что под ними находится что-то упругое; теперь я понимал, что там покоится мертвое тело другого ящера. Вот это удача, вот это открытие! Я поздравлял себя с находкой тела доисторического зверя, веками пролежавшего сохранным в известняке, как мамонты в сибирских льдах.

Работа каблуком шла слишком медленно. Я прикрепил свечу глиной к скале, нашел удобный булыжник и начал обивать им пластины известняка; все это время мне помогала упругость скрытого под ними тела. От мускусного запаха кружилась голова, но я продолжал работать. Я больше не сомневался в успехе. Несколько раз я задевал костяшками пальцев грубую чешуйчатую шкуру зверя — шкуру анахронизма, который должен был умереть и рассыпаться в прах десять миллионов лет назад. Я гадал, принесет ли мне открытие титул баронета. В наши дни и мужи науки становятся баронетами в награду за громкие находки.

Я вдруг отпрянул: мертвая плоть будто зашевелилась под рукой.

Я тотчас же вслух отчитал сам себя.

— Тьфу! — произнес я. — Десять миллионов лет… Призрак давно протух!

Я вернулся к работе и нанес сильный удар по камню, скрывавшему от меня зверя.

И вновь испытал потрясение. Когда я нанес удар и поднял свое орудие, чтобы ударить снова, осколок камня взлетел в воздух, словно что-то надавило на него изнутри, перевернулся в воздухе, упал и покатился по земле. Кровь застыла в моих венах, и на миг я ощутил тягостное одиночество и гулкую пустоту этой неизвестной пещеры. Но я сказал себе, что мне не привыкать; что все это детские страхи; взял себя в руки. Короче говоря, я проморгал намек. Я поправил свечу, подавил дрожь и начал изо всех сил колотить по расщепленному камню.

Еще дважды мне было даровано предупреждение, но я отмел все опасения во имя того, что мне угодно было называть холодным здравым смыслом. Однако на третий раз я выронил изношенный булыжник, как будто он обжег мне руки, и отпрянул в самом дичайшем ужасе, какой (да будет мне позволено сказать) сумел бы вынести человек, не сойдя с ума.

Сомнений не было — зверь шевелился.

Он шевелился, он был жив. Он корчился, напрягался и силился покинуть свое каменное ложе, где тихо пролежал бесконечные тысячелетия. Я оцепенело смотрел на это воплощение ужаса. Усилия зверя вздымали волны каменных осколков. Я видел, как перекатывались мышцы у него на спине. Всякий раз, когда он сотрясал стены своей тюрьмы, освобожденная часть его тела все увеличивалась.