В родном углу - Николай Лейкин

Сухумовъ вспомнилъ, что во время посѣщенія его Раисой вмѣстѣ съ учителемъ Ивановымъ и учительницей Хоботовой онъ не имѣлъ и десяти минутъ, чтобы поговорятъ съ Раисой наединѣ, чтобы хоть сколько-нибудь узнать ее и познакомиться съ ея кругозоромъ. Только что онъ удалялся съ ней отдѣльно въ какой-нибудь уголокъ и начиналъ перебрасываться словами, тотчасъ-же къ нимъ подскакивала Хоботова и тарантила, то плачась на земство, то разсказывая о себѣ, что она внѣ предразсудковъ. За чаемъ и за ужиномъ тоже нельзя было говорить съ Раисой отдѣльно, такъ какъ всѣ сидѣли вокругъ стола.

И тутъ Сухумову припомнилось одно ея восклицаніе передъ ужиномъ, когда она вошла въ столовую, освѣщенную большой лампой и двумя высокими канделябрами, каждая о семи свѣчахъ:

— Боже мой, сколько огней! Никогда, никогда не сидѣла при такомъ освѣщеніи!

Сухумову это показалось совсѣмъ мило по своей наивности и онъ пришелъ въ большой восторгъ.

«Что-то пастушеское! Что-то аркадійское! Прямо патріархальное! Такія натуры должны бытъ малымъ счастливы»… — думалъ онъ и любовался ея кроткими глазами.

Панихида была назначена въ воскресенье, а наканунѣ, въ субботу, пріѣхалъ докторъ Кладбищенскій навѣстить своего паціента. Докторъ пріѣхалъ часу во второмъ, когда Сухумовъ только что завтракалъ. День былъ съ легкимъ морозцемъ, ясный, солнечный, которые очень рѣдко выдаются въ декабрѣ. Сквозь покрытые морознымъ узоромъ стекла по спальнѣ бѣгали солнечные зайчики, мелькая по стѣнамъ, по мебели, играя цвѣтами радуги на хрустальныхъ подвѣскахъ старинныхъ канделябръ. Было свѣтло, радостно. Докторъ вошелъ румяный отъ мороза, съ оставшимися еще ледяными сосульками въ косматой бородѣ, въ охотничьемъ пиджакѣ изъ рыжаго верблюжьяго сукна, въ черныхъ валенкахъ. За послѣднее время онъ позволялъ себѣ эту вольность костюма и не переодѣвался въ сапоги, сюртукъ и крахмальную сорочку передъ тѣмъ какъ войти къ Сухумову.

Войдя въ спальню, онъ остановился и, протягивая руку Сухумову, воскликнулъ:

— Батюшки! Да вы сегодня совсѣмъ молодцомъ! У васъ и румянецъ, и игра глазъ. Ну, что я вамъ говорилъ? Вѣрно вѣдь, что всѣ эти бромистые натры, строфанты, экстракты ландышей нужно было бросить? Воздухъ, ѣда и сонъ куда въ этихъ случаяхъ лучше всякихъ медикаментовъ дѣйствуютъ! Ну, какъ въ общемъ себя чувствуете? — спросилъ онъ, пожимая руку Сухумова.

— Да не дурно. Жаловаться не могу, — отвѣчалъ тотъ.

— И нельзя жаловаться. Вѣдь у васъ великолѣпный аппетитъ.

— Ѣмъ понемногу. Очень вестфальской ветчины тутъ какъ-то захотѣлось. Посылалъ нарочно въ городъ — привезли дрянь.

— Вотъ видите! Вкусовыя привередничанья даже начались. Это ужъ совсѣмъ хорошо. Я разсказывалъ вѣдь вамъ, что такъ всѣ наши вятичи, кривичи и древляне исцѣляются, пріѣзжая въ деревню помирать послѣ неудачнаго больничнаго лѣченья.

— Какіе кривичи и древляне? — спросилъ Сухумовъ, не понявъ о чемъ говоритъ докторъ.

— А вотъ тѣ, что въ Петербургѣ и въ Москвѣ на большихъ фабрикахъ работаютъ. Убѣгутъ изъ больницъ отъ лѣкарствъ, чтобы помереть спокойно въ деревнѣ, а здѣсь отъ воздуха и поправляются.

Такія восклицанія доктора совсѣмъ окрылили Сухумова.

— Помню, помню, докторъ, и могу только благодарить васъ за ваши мудрые совѣты, — сказалъ Сухумовъ, уже весь сіяя отъ удовольствія.

Докторъ закурилъ папиросу, посадилъ его, сѣлъ рядомъ съ нимъ и сталъ считать его пульсъ, смотря на свои серебряные часы луковицей.

— И пульсъ хорошъ, — проговорилъ онъ. — Повышенной температуры по вечерамъ за послѣднее время не было?

— Нѣтъ, не замѣчалъ.

— То есть только не замѣчали или измѣряли температуру градусникомъ и повышенія не было?

— Не было, не было.

— А галлюцинацій, безпокойныхъ сновъ, кошмаровъ?

— Тоже не было, хотя я позволилъ себѣ пробѣгать дневникъ бабушки и долженъ былъ нарушить вашъ запретъ и войти въ портретную комнату, — сказалъ Сухумовъ и нѣсколько потупился, какъ мальчикъ.

— Зачѣмъ-же вы это сдѣлали? Нехорошо. Впечатлительность у васъ слишкомъ велика. Это вѣдь проходитъ не такъ скоро.

— Обстоятельства такъ сложились. Были у меня здѣсь вечеромъ учитель Ивановъ съ женой… ну, и Раиса Петровна.

— Ахъ, были! Ну, что-жъ, это я хвалю, что вы начали окружать себя обществомъ. Одиночество для васъ вообще скверно. Зовите ихъ почаще… Ну, а при чемъ-же тутъ портретная комната? Вѣдь она у васъ была заперта? — спросилъ докторъ.

— Раиса Петровна просила меня показать эти портреты. Другіе подхватили. Оказывается, что она слышала о моемъ кошмарѣ, о всемъ, о всемъ. И такъ просила, такъ настаивала.

— Понимаю. Ева соблазнила Адама, — улыбнулся докторъ. — Ахъ, женщины, женщины! А не правда ли, хорошая дѣвушка эта Раичка?

— Прелесть! — воскликнулъ Сухумовъ. — Мнѣ нравится въ ней наивность, простота.

— Ну, и собой кралечка. А слушаться-то ее все-таки не слѣдовало. Потерянъ, молъ, ключъ отъ портретной. Вотъ и все. А вы растаяли. Таять передъ ней все-таки не слѣдовало. Снимите-ка съ себя вашъ пиджачекъ и вашу жилеточку и прилягте на кушетку. Я васъ выстукаю и выслушаю. Сухумовъ повиновался. Докторъ Кладбищенскій вынулъ изъ кармана перкуторный молотокъ.

— Вѣдь вотъ вы деревню не любите, питерецъ, съ ногъ до головы питерецъ, а Раису хвалите. Раиса-же продуктъ деревни, — сказалъ онъ.

— И деревню полюблю, докторъ. Она мнѣ ужъ и теперь начинаетъ нравиться, отвѣчалъ — Сухумовъ, лежа на кушеткѣ.

— Вотъ онѣ Раисы-то! Честь имъ и слава!

Докторъ сталъ постукивать и выслушивать сердце Сухумова, легкіе, прощупывалъ печень, селезенку.

— Кишки вздуты и вслѣдствіе этого діафрагма приподнята и вліяетъ на сердце. Сердце сегодня опять не того… Не ѣли-ли вы вчера насильно?

— Нѣтъ, докторъ.

— Можетъ быть и на лишнюю ѣду Раиса соблазнила? Вы не были вчера у священника? Вѣдь тамъ все пироги.

— Не былъ, докторъ. Отецъ Рафаилъ и Раиса будутъ у меня завтра завтракать. Очень радъ былъ-бы я, Нектарій Романычъ, если-бы и вы ночевали сегодня и остались завтра позавтракать.

— А что у васъ завтра за праздникъ?

— Панихиду по бабушкѣ служу, по отцѣ, по матери. Всѣ говорятъ, что надо.

— И Раиса тоже? — покосился на Сухумова докторъ и прибавилъ:- Дѣло хорошее. Отчего не помянуть предковъ. Древнія религіи прямо основаны на поклоненіи предкамъ.

— А здѣсь хочу молебенъ… Надо-же дать причту доходъ. Ну, и учитель придетъ съ хоромъ пѣвчихъ изъ своихъ учениковъ. Можетъ быть съ женой придетъ. Хотѣла и матушка-попадья.

— Такъ. Повернитесь-ка на животъ. Я нажимаю сбоку на селезенку, не больно?

— Нѣтъ, такъ есть легкая боль.

— Гмъ… Обухши. Ну, авось всосется.

— Къ завтраку заказалъ блины. Послалъ въ городъ за икрой.

— Тризны во всѣ вѣка и во всѣ времена существовали, да и теперь еще существуютъ, если люди не мудрствуя лукаво живутъ, говорилъ докторъ, садясь въ кресло и пряча въ карманъ молотокъ. — Тризны всякія я люблю, а съ блинами даже въ особенности. Это во мнѣ поповская кровь дѣлаетъ. Остаться ночевать у васъ сегодня не могу. Дѣло есть. Къ одной больной проѣхать надо. Тамъ и заночую. А на обратномъ пути завтра я къ вамъ съ удовольствіемъ блинковъ поѣсть пріѣду, но вамъ не дамъ ихъ ѣсть.

— Да я и самъ не буду ихъ ѣсть, — сказалъ Сухумовъ.

— Ну, въ общемъ у васъ все сносно, хотя кое-какіе изъянишки и есть, — закончилъ докторъ и прибавилъ:- А теперь поите меня чаемъ.

XXIX

Въ воскресенье, послѣ поздней обѣдни въ сухумовской сельской церкви, отецъ Рафаилъ служилъ панихиду, заказанную Сухумовымъ. Пѣлъ хоръ учениковъ земскаго училища подъ управленіемъ учителя Иванова. Поминали болярина Платона, болярина Василія, болярина Леонида, боляринъ: Елизавету, Клеопатру, Софію, Зинаиду. Перечислялся поименно весь родъ Сухумовыхъ. На панихидѣ Сухумовъ былъ во фракѣ и въ бѣломъ галстукѣ. Кромѣ него, присутствовали на панихидѣ управляющій Сидоръ Софроновичъ, попадья Настасья Сергѣевна, Раиса и жена учителя Иванова. Сухумовъ пріѣхалъ въ церковь въ большихъ, парныхъ саняхъ, покрытыхъ хорошимъ ковромъ. Кромѣ того, были еще двое саней въ одиночку для священника съ супругой и для учителя съ женой, при чемъ дьяконъ помѣстился на облучкѣ. Пѣвчіе пошли пѣшкомъ. Учительницы Хоботовой на панихидѣ не было.

Сухумовъ несказанно былъ радъ, что ему пришлось сидѣть въ саняхъ рядомъ съ Раисой и весь сіялъ отъ удовольствія, тогда какъ она очень смущалась, что сидѣла съ нимъ и говорила ему:

— Лучше-бы вы дяденьку, отца Рафаила, съ собой посадили.

— Я приглашалъ его, но онъ сказалъ, что поѣдетъ съ Настасьей Сергѣвной, — отвѣчалъ Сухумовъ, хотѣлъ продолжать говорить съ Раисой и, какъ мальчикъ, не зналъ о чемъ.

Онъ минутъ пять смотрѣлъ на тощую спину дьякона и его поднятый дыбомъ мѣховой воротникъ изъ красныхъ лисицъ и, наконецъ, спросилъ: