Колосс поверженный. Красная Армия в 1941 году - Дэвид Гланц

Из этих других материалов наиболее примечательны впервые опубликованные мемуары «нового образца» и полубеллетристические произведения, рисующие службу красноармейцев. Типичными из этих недавно появившихся жанров являются личные воспоминания генерала-диссидента Петра Григоренко и академика Георгия Арбатова, являющегося в настоящее время директором российского Института США и Канады Российской Федерации, а также беллетристические произведения русского сатирика Владимира Войновича.

Первопроходческие мемуары Григоренко долгие годы со времен издания в 1982 году оставались единственным неподцензурным личным «экспози» жизни Красной Армии и человеческой стороны солдата и офицера Красной Армии. Его описания, хотя и касающиеся в первую очередь офицерской среды, в целом подкрепляет новаторский анализ Риза. Описывая свою первоначальную подготовку в Харьковском политехническом институте, он рассказывает об ужасных условиях обучения и далеко не блестящей подготовке студентов. «Больше половины первокурсников в этом институте, — записал он, — состояло из особого набора, большая часть которого имела очень слабое образование и не привыкла к умственному труду»[128].

Затем Григоренко дает яркое описание жизни Красной Армии и ее боеготовности в сумбурное десятилетие 1930-х годов, заканчивая описанием катастрофического воздействия чисток на советские командные кадры:

«Я сам видел последствия уничтожения офицерских кадров на Дальнем Востоке… После окончания массовых арестов прошло два года, но командная пирамида все еще не восстановилась. Многие посты оставались незанятыми, поскольку не было людей, достойных занять их. Батальонами командовали офицеры, закончившие военные училища меньше года назад. Некоторые командиры батальонов закончили только курсы для младших лейтенантов, и их опыт ограничивался несколькими месяцами командования взводом и ротой. Как мог кто-то думать, что такой пробел можно будет заполнить?»[129]

Григоренко нарисовал равно сокрушительную картину готовности советских дивизий, мобилизованных на Дальнем Востоке, когда началась война:

«Вместо каждой дивизии, отправленной на запад… [мы] сформировывали собственную заменяющую дивизию… В ней не было никаких солдат, никакого оружия, никакого транспорта и снаряжения; фактически, вообще ничего не было… Апанасенко[130] [командующий на Дальнем Востоке] мобилизовал всех мужчин вплоть до пятидесятипятилетних, в том числе сидевших во всех концентрационных лагерях, расположенных на шоссейных и железных дорогах. Он даже получил определенное число рекрутов из Магадана [знаменитого концлагеря], в том числе офицеров. Таким образом он решил проблему с живой силой… Верно, эти подкрепления совершенно не годились для боев.

Так были сформированы дублирующие дивизии взамен тех, что были отправлены на запад. В конечном итоге было сформировано на две-три дивизии больше, чем у нас имелось первоначально. Когда же эти новые соединения стали реальностью, долго молчавший Генштаб наконец-то дал о себе знать. Все дивизии были утверждены и получили номера. И вдруг Москва настолько сильно поверила в эти новые соединения, что забрала четыре новых части на западный фронт»[131].

Георгий Арбатов был сыном представителя коммунистической номенклатуры, рабочего, который в середине 1930-х годов дослужился до крупного поста в Наркомате внешней торговли. Снятый со своего поста в ходе чисток, он тем не менее уцелел и занимал административные посты уровнем ниже[132]. Георгий был студентом, когда началась война, и попал в Красную Армии рядовым солдатом. Арбатов провоевал три года, пока летом 1944 года у бывшего студента не обнаружился туберкулез и его не демобилизовали.

Арбатов предваряет свое описание армейской жизни старым армейским анекдотом, который, на его взгляд, достаточно точно запечатлел дилемму армейской службы и определение личной смелости: «Солдат, ты немца боишься?» — «Нет» — «А кого боишься?» — «Старшину». Повзрослев на службе в армии, Арбатов понял, что от старшины зависит не только повседневное благополучие солдата — «лишняя пайка хлеба и порция каши, новые портянки, а то, если сильно повезет, и новые сапоги. От него еще более, чем от врага, на фронте зависят само твое существование, свобода и жизнь»[133]. Воюя в составе отряда «катюш», где, как признает сам Арбатов, «риск, а также физические лишения были… все же меньшими, чем в танковых войсках, в противотанковой или полковой артиллерии», он дослужился до офицерского звания, позже участвовал в битве за Москву и последующих боях в районе Смоленска и за Днепром на Украине. Вспоминая свою военную службу и ее условия, он скорбит из-за того, что называет «большой, часто неоправданно большой кровью». Свое личное преображение в послевоенные годы он описывает так:

«Сейчас я хотел бы сказать еще несколько слов о той роли, которую эти годы сыграли в моей последующей жизни. Конечно, они оставили эмоциональное, даже иногда сентиментальное отношение ко многому, с чем была связана военная служба в те годы — верности долгу, боевому товариществу, готовности бороться, пока хватает сил. И в то же время они демистифицировали армию, военную службу, да и Отечественную войну, лишили их культивировавшегося у нас потом сверхромантического ореола. Ибо в армии я хорошо узнал и неприглядные стороны военных порядков (хотя тогда армия была у нас много чище, нормальней, чем сейчас) — в частности, какой простор они открывают для самодурства, унижения старшим по званию младшего, солдафонства, процветания серых, бездарных людей, протекционизма и т. д. Достаточно узнал, имея какие командные кадры (до полковника — с более высокими чинами у меня контактов не было, хотя там дело, видимо, обстояло еще хуже), мы вели войну, какие из-за этого несли лишние потери, вообще во что нам обходились победы.

В результате этого опыта и вопреки тому, что говорили обо мне мои оппоненты из числа генералов, критиковавших мои статьи о необходимости более радикальных сокращений военных затрат, я не стал врагом Вооруженных Сил, врагом армии. Но я не мог уже говорить о них с воспитывавшимся долгие годы придыханием, а потому, когда все послевоенное развитие и его венец — кризис восьмидесятых-девяностых годов — породили в армии и руководстве ею так много негативных вещей, не мог не выступить с критикой»[134].

Воспоминания Арбатова создают необходимый контекст для, наверное, наиболее едкого и точного изображения жизни Красной Армии — романа Владимира Войновича «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина». На страницах этого романа оживают сержант, политрук, командиры по всей командной цепочке, простые граждане, и, превыше всего — солдат Красной Армии: «Известие о начале войны свалилось, точно снег на голову, потому что никто не думал, не предполагал», — признал Войнович, а затем создал свое описание извечного русского солдата:

«Чонкин о случившемся узнал не сразу, потому что сидел в уборной и никуда не спешил. Его время было не считано. Оно было отпущено ему не для чего-то высшего, а просто так. Чтобы созерцать протекавшую жизнь, не делая выводов. Чтобы есть, пить, спать и отправлять свои естественные надобности не только в моменты, определенные уставом караульной и гарнизонной службы, а по мере возникновения»[135].

Хотя размышления о вечных истинах приложимы ко многим рядовым солдатам во многих армиях, данное описание и те, которые следуют за ним, имеет особенное значение для условий человеческого существования, которые преобладали в довоенной Красной Армии. Смешивая в самой простой повести сатиру, резкую иронию и поднимающий настроение фарс, Войнович четко складывает непревзойденную мозаику, которая противопоставляет простое приземленное существование красноармейца угнетающему контексту крайне сложной человеческой трагедии. Выводы Риза, похоже, вновь доказываются.

Этому всплывающему образу добавляют полнокровия и другие, постоянно появляющиеся фрагментарные воспоминания рядовых красноармейцев. Выступая на симпозиуме по военным операциям Красной Армии, бывший рядовой Л. Тарасюк описал свои впечатления о жизни в Красной Армии. Его служба началась в 1943 году, но его описание перекликается с описаниями его предшественников. Хотя и признавая, что «мы были подготовлены как надо, в основном духовно», он рассказал о своем первоначальном процессе «обезличивания», который неизбежно испытывали красноармейцы, так называемом «обряде дезинфекции»:

«Это было мое первое шоковое столкновение с реалиями армейской жизни. Дезинфекция требовала снятия штатской одежды и ее обработки в специальных помещениях. Вы хорошо помните, что шла война, и каждый предмет одежды и обуви был очень ценен для наших семей. Поэтому нам сказали, что после дезинфекции мы сделаем узлы и отправим их своим семьям, чтобы те продали их или носили сами. После душа нас провели в помещение, где хранилось какое-то обмундирование, а потом отвели во двор, где какой-то — это трудно описать — мусор укладывали в кучи. Нам велели выбрать свои вещи, связать их в узлы и отправить домой. Но там не было вообще ничего, принадлежащего нам. Все забрали наши ротные старшины и продали на местном базаре»[136].