Бом – Бом - Павел Крусанов

Пахом, до того молча бросавший в гущу клубящихся небес взгляды, внезапно спросил:

– А Глеб? Где братка мой?

– Да, – спохватился Чапов, – вернёмся к нашим чотгорам. Сродника твоего, паря, – агент повернулся к Пахому, – они, конечно, сгубили, но душу его не выпили, так что нынче она – перед Господом. Должен, однако, предупредить: чотгоры вас теперь искать станут.

– Меня? – мрачно оживился Пахом. – Да я их сам до гроба искать буду! А как найду, потроха их на ёлках развешаю!

– Ну, не ты, положим, им нужен, а князь, – уточнил Чапов. – Только вы же всё равно вместе странствуете. Чотгоры, как я сказал, для сильных глаголы ищут, а князь у нас – больше чем глагол.

– А я? – взревновал Пахом.

– А ты, паря, меньше.

Пахом надулся и засопел в две дырочки. Чапов помолчал, потом внимательно посмотрел на Николая.

– Светлый над вами, князь, указывает, что вы Предвечному дороги и у Него на вас виды. Стало быть, вы для чотгоров первейшая добыча. Если такого, как вы, сильным в жертву принести, то вы предписанного богоугодного дела не сделаете, а им сила вашего светлого перейдёт и замысел Всевышнего о вас. Ведь вы, князь, не более чем фраза на том языке, которым мир стал. Но и не менее. На иных-то и слова даже не нашлось – так, аффиксы ходячие.

– Выходит, я посреди междометий крепким выражением хожу? – осведомился Николай. – Да ещё с персональным ангелом над головой?

– Ангел-то, князь, тоже не более чем фраза.

– Премудрости вашей мне не постичь – не силён в эзотерике, – развёл руками Норушкин. – Подсказали бы лучше, Дементий Иванович, как к башне сибирской подобраться и с сильным совладать, чтобы напасти завтрашние от России отвести – пусть она, матушка наша, тысячу лет, как дыня, лежит на бахче и копит в себе сладкое золото.

– Премудрость эта не моя, а промысла вышнего, поэтому и уму человеческому её нипочём до конца не объять и не постигнуть. А что до сильного... – Чапов на миг задумался, после чего внезапно рассмеялся. – Вы, князь, прямо как Иван-царевич на Змея исполчились. А Пахом у вас – Личарда верный... Ты ведь, Пахом, с князем пойдёшь?

– Пойду, – мрачно согласился казак, – раз нечисть эта поганая на их благородие клюнуть должна.

Чапов снова рассмеялся.

– Не вижу ничего смешного, господин секретный агент, – сверкнул глазами Николай. – С учётом вчерашнего происшествия...

– И вправду не смешно, – посерьёзнел Чапов. – В сибирской башне тот сильный до времени схоронен, что открыл людям орудия смерти – броню, щит и меч для битвы. Да и всё прочее. Поэтому и башню вам искать не советую. Джа-лама неспроста вас в здешние края направил – вы ведь сами в лапы чотгоров рвётесь, а им только того и надо. Уходите отсюда, князь, через вас беда может в десять крат большая выйти, если только вас на алтарь дьявольский возложат. – Чапов посмотрел в небо, где посверкивали бледные сполохи и тяжело ворочался гром. – Светлый вас бережёт, но не против вашей воли. А если он не убережёт, то уж больше и некому. Господь, как известно, в дела наши редко встревает – мы ведь времени сопричастны, а Бога во времени нет, затем что время от дьявола.

– То есть как это Бога во времени нет? – удивился Николай.

– Мир многолик и текуч, а Бог един и неизменен, – сообщил посвящённый гэлун. – Но если Бог таков, то Он не может иметь касательства ко времени, потому что присутствие во времени для единого и неизменного означает изменение – Он становится старше самого себя, а следовательно, становится иным – не единым. Если это так, то Бог ни одним из трёх известных способов не причастен времени: ни прошлому «было», ни будущему «будет», ни настоящему «есть». Стало быть, утверждение «Бог есть» ложно.

По небу, сотрясая пространство, катилась сухая гроза. Тучи висели так низко, что казалось, если встать во весь рост, то придётся пригнуться.

– Чистой воды софистика – сущий Парменид. Выходит, если Бог есть, то Его нет? – ужаснулся собственной дерзости Норушкин.

– Совершенно верно, князь.

– Но ведь если Бог не причастен времени, то он уже и не вездесущ.

– Именно, – подтвердил Чапов. – И при этом Он всё-таки вездесущ и причастен времени, в чём и состоит Его главная непостижимость.

– Однако же... – Николай замялся. – А вдруг светлый затем надо мной и поставлен, что я должен сибирскую башню вычистить? Может, таков и есть замысел Бога обо мне?

Чапов тяжело вздохнул.

– Запретить вам башню искать я не могу, ко и помогать не стану. Не ваш удел её вычистить. Запомните одну мантру – она на творящем языке, как её проговорите, так чары чотгоров распадутся и они в истинном виде предстанут, с рогами.

– Постойте, я запишу. – Норушкин потянулся к сложенным возле седла вещам.

– Не надо, и так не забудете. Паузы и тоны тоже слушайте – это важно: раз, два, три, зенитушка, дави, – немного нараспев провещал Чапов.

– Так вот и есть, по-русски? – удивился Николай, ожидавший услышать какую-нибудь тарабарщину.

– Я же говорю вам, язык известен. Проблема в идиоматике.

– А что это значит?

– Смысл то ли утрачен, то ли ещё не обретён. Язык ведь штука живая, подверженная всяким простудам. А в деле это значит: не лезь, козявка, в букашки – пыхтишь, дышишь, а души-то нет. Главное – действует.

– Знаешь, Пахом, – поразмыслив, обернулся к казаку Николай, – неволить тебя идти дальше я не могу, хоть мне, пожалуй, и будет одиноко...

Чапов усмехнулся:

– А бывают ли одинокими мёртвые?

И тут с неба на нос Норушкину упала первая капля.

Глава 7. ПЧЕЛА МАТКУ СЛЫШИТ

Утром Катя, слопав полкоробки бонбошек с коньяком, усвистала в Муху; Андрей же, исполненный заботы о тех, кого приручил, в очередной раз отложил «Российский Апофегмат» и отправился искать Мафусаилу клетку и зёрнышки. Кроме того, холодильник был пуст, а прирученную Катю после академии тоже не мешало бы покормить.

Невнятные ночные тревоги по поводу связи «пионерки» с Аттилой, который через неё выходит на него, Андрея, как Герасим вышел через Тараканова, рассеялись ещё до рассвета, так что Андрей, оставив бдительность, решился поведать Кате историю Николая Норушкина, по приблизительной генеалогии – своего двоюродного прадеда. Или что-то вроде того. Рассказ сопровождался разными обоюдоприятными штучками и бесподобными выкрутасами – в таких условиях Андрей не смог точно вспомнить, кто кому кто. Однако история оказалась длиннее сопутствующих обстоятельств и с блаженным стоном оборвалась практически на полуслове.

– И что? Угробили Николеньку эти... рогатые? – насладившись лёгкой истомой, полюбопытствовала Катя.

– Само собой. – Чтобы выровнять дыхание, Андрей сделал глубокий выдох. – А ты думаешь, почему весь этот кавардак случился?

– Какой кавардак?

– Ну, тот – война, революция...

– И почему?

– Потому что уложили его, голубчика, на алтарь в кумирне у сибирского чёрта и живое сердце из груди вырвали.

– Сказки дядюшки Римуса, – заключила Катя, – информационный потоп, – и, скинув одеяло, потянулась.

А после рассказала, как однажды невзначай завернула на Пушкинскую, 10, где в тот день художники-бодиартисты как раз публично разрисовывали голых барышень. Разумеется, Катя тут же радикально – до туфелек – разделась и была расписана, словно хохломская ложка. Даже лучше. Побродили по двору под этническую музыку. Такая, словом, акция. Потом, правда, не ясно было, как смыть с себя всю эту красотищу из смеси клея ПВА и гуаши, но барышень с готовностью расхватали местные художники, имеющие души в мастерских.

Мог ли Андрей удержаться и не приголубить эту ненаглядную раздолбайку?

Из четырёх версий, как лучше добраться до Кирочной, Андрей выбрал самую искромётную – трамваем. Вероятно, в условиях теперешней ускоренной реальности зоомагазин можно было отыскать и в ближайших окрестностях, однако Норушкин не испытывал доверия к заведениям, где вчера торговали мылом, сегодня наливают пиво, а завтра предложат second hand от производителя. Отсутствие такого доверия, а также осознанное предпочтение водки текиле, виски и прочему заморскому шнапсу, Андрей называл консерватизмом.

Город был завален арбузами, млеющими в огромных сетках на последнем сентябрьском припёке. Рядом, у столов с весами и гирьками, в жарком обмороке сидели на корточках чернявые круглоголовые торговцы.

Андрей решил, что на обратном пути купит Кате большой полосатый арбуз с сухим хвостиком.

«Жизнь длиннее любви, но короче смысла», – закралось в голову Норушкина из глубин безотчётного чужое прозрение – то, что наблюдение это покоится не на его личном опыте, Андрей вполне осознавал. Однако он не преминул тут же включить собственный механизм производства мыслей: «Допустим, это так, а что, если сцепить в ряд много жизней – десятки, сотни, может, десятки сотен? Вполне вероятно, тогда уравняется масштаб и под наложенной сеткой судеб, как тайный шифр, раскроется смысл».