ЛЮ:БИ - Наталья Рубанова

…если б ты узнала, что я тебе изменила, что бы ты сделала? – ты и так изменяешь, с мужчиком – не говори «мужчик»… только мы не спим больше года – почему? – шерше ля фам – вот так из «белых» получаются «розовые» – не люблю клише. слова этого не люблю – ок – нет, ты мне скажи, скажи! какая разница, что у человека в штанах? – насмешила. еще у кого-нибудь спроси – нет, я серьезно. какая разница? – тем не менее ты… – ты не любишь мужчика? – не говори «мужчик»!.. нет, он меня раздражает – например?.. – одним свои видом. надо бежать, но не в гостиницу же… – беги ко мне – уже сбежала, разве не видишь? – если б ты не появилась, я бы убила свое тело – что-что?.. – нет причин лгать – не лги – я, видишь ли… как бы без пафоса-то… ну, в общем, потеряла смысл. поэтому, если ты исчезнешь, меня не будет, вот и все – я буду – только не задирайте нос, моя королева – о чем вы, герцогиня…

Он плачет. Неужто все эти годы Аннет только позволяла любить себя? Или, может, это просто бзик – ночные ее поездки с «Прекрасной Дамой»? Удушающая нехватка острых ощущений? А что он – он! – дает ей, кроме звуков? Когда они последний раз были вместе … и вообще были вместе? О чем говорили? Чего ей не хватает? Чего им надо вообще, этим бабам? Он плачет. Заходится от бессильной ярости. Стыд – не более чем условность.

…ты пахнешь знаешь чем? –..?.. – пеной морской – а ты… ты… солью земной – ты септима – большая или малая? – по-разному, но точно септима – а я кто? – а ты секунда – секунда и септима, в сущности, одно и то же, нужно лишь поменять этажи нот местами, и… – так?.. – молчи, грусть, молчи – да, да, здесь – нет, не сейчас – вытечешь – достаточно того, что ты… – странная – нет, постой, успею… мне сейчас нужно знать лишь одно… ты ведь будешь любить моего ребенка? – я уже люблю твоего ребенка…

Он садится. Играет. Негромко – и все же карточный домик рушится. Пять утра. Шестерки всех мастей стучат в стену: пять утра, господин хороший, имей-ка совесть! мало мы, что ли, рояли ваши терпим?.. Пустая бутылка катится к батарее. Ребенок, ничего не понимая, вскакивает с кровати и спрашивает папу, что случилось. Папа смеется. У папы есть музыка. Она удержит, непременно удержит… лишь она одна и не даст отцепиться тросу: Franz Schubert, Six Moments musicaux, D780.

Из цикла «Love-story»

[три года брака /условно/]

Сначала заключили контракт. О, тогда «брак» еще был безусловен, хотя и странен – будущий Сосед По Времени обязывался писать мне по сонету в неделю, иначе соглашение оказалось бы расторгнутым. Потом сонеты потеряли свою свежесть, потускнели, и я поручила Соседу акростихи – те самые, что высвечивают имя по вертикали.

До сказочных цветочков мы так и не дошли. А дети плачут – ягодки, блин!

Быть может, говорит, я плохая мать. Или не очень мать. Так себе мать. Впрочем, дети ее обожают – наверное, именно потому, что «не очень» и «так себе».

Больше всего она ценит, разумеется, свободу. Ну, а «ягодки» – что с тех? Памперсы-сопли-расходы… Глазки, конечно, да, пальчики, «ма-ма» – да, да, все она проходила, но никогда ее это по-настоящему не задевало, не трогало, не трясло (ее выраженьице).

– Я всегда относилась к детям как к растениям, – напоминает. – Поливала, ухаживала, чтоб, не дай бог, не засохли; вносила удобрения во избежание рахита… Боже! За что ты дал мне их? Они спят сейчас в маленькой комнатке, даже не подозревая, насколько условны!..

…

– Госпожа Обвиняемая, что Вы можете сказать в свое оправдание?

– Я? В оправдание? Ненавижу оправдываться. Всегда ненавидела. Говорят, в этом есть бесценная доля инстинкта самосохранения. Я желаю сохраниться! – кричу Им.

– А судьи кто? – спрашивает по привычке «обличающий» классик.

Молчу, потупившись. Я уже не в том возрасте, чтоб…

– Чтобы что? – снова спрашивают ОНИ.

Уворачиваюсь от удара.

Мне стукнуло тогда. Стукнуло. Не важно, сколько. Важен сам факт, сам процесс стука. Застукивания. Как будто я играла с жизнькой в салочки и вот, наконец, та «осалила». Догнала, поймала за хвост, схватила за жабры. Прищемила, короче.

– А не пора ли тебе… – начала, было, Она.

– А не пошли бы Вы… – предложила я Ей, и тут же получила по башке: ой-ой-ой, ай-ай-ай…

Дама же, не привыкшая к дерзостям, разозлилась и, решив меня проучить, загнала в угол с паутиной. О, как там было темно и неприятно, бог мой! Как тоскливо, как безнадежно!

– Хорошо ли тебе, девица? – поинтересовалась Дама.

– Хорошо, – выдавила я слово, словно остаток пасты из засохшего тюбика.

– Тепло?

– Тепло!

– Ну, тогда еще разок, – усмехнулась Дама.

На этих словах что-то подбросило меня сначала вверх, затем пригнуло низко-низко, и только потом уж зашатало из стороны в сторону. Измученная, но не сдавшаяся (кому? чему?), я встала на четвереньки и огляделась.

Итак, я находилась в некоем пространстве, из которого необходимо было выбраться. Помимо него существовало, соответственно, еще одно – то, в которое предполагалось попасть, чтобы сохраниться как вид. Увы, требовался пропуск, а я не знала, в каких заведениях выдают такие штуки, и есть ли они вообще, эти заведения. И где.

…

– Госпожа Обвиняемая, говорите по существу, не прикрывайтесь псевдолитературными излишествами! Что Вы можете сказать в свое оправдание? Что?

Я растерялась. Я давно не прикрывалась излишествами, тем более псевдолитературными. Я просто так говорила. Речь моя текла легко, без надрывов и надломов, без намеков скользких или прозрачных – я жила, дышала именно в этом ритме, и ни в каком другом. Что я могла сказать Им в свое оправдание? Что?

– Госпожа Обвиняемая, Вы намеренно отходите от темы! Говорите по существу! – прогремели Они. И снова – соль, соль, соль… Тонны грязной соли на мое кровоточие…

Мое существо всегда противилось Их существованию. Я замолчала, а потом расхохоталась – вульгарно так расхохоталась, будто находилась не в Зале суда, а на собственном эшафоте, выполненном по спецзаказу модным дизайнером: штучное исполнение.

– Госпожа Обвиняемая! Вы признаны дееспособной и вменяемой!

…соль, соль, соль, сплошная соль! Всю жизнь – одна сплошная соль вместо имбиря и корицы!

«Я – ломаная линия, нанизывающая на себя пестрые слова, тугая леска, колючая проволока! Я – бельевая веревка, приговаривающая шею героини к ежедневному повешению! Идеальная пропорция хромоты и изящества, ужаса и чуда, распущенности и целомудрия – да я только претворяюсь мертвой! Направо пойду – Свободу потеряю. Налево – буквы забуду. Назад оглянусь – сгину».

ОНИ всё смотрят своими сальными: им, конечно, нравится мое тело. Разглядеть кое-что еще ОНИ не в состоянии. Я для них – гей, не раскаявшийся в «дезориентации».

А Черная курица, тем временем, прохаживается по Залу суда, забывая оставить мне волшебное зернышко. Пока я не знаю, смогу ли сбежать. Но только пока.

– Госпожа Обвиняемая! Суд признает вас виновной во всех смертных, а также в грехах средней и легкой тяжести. До конца дней вы будете лишены Свободы, если не измените хода ваших мыслей. До конца дней будете лишены букв, если не отыщите правильного сюжета. Однако у вас есть одно смягчающее обстоятельство: вы еще мыслите и, следовательно, хм, существуете. Суд приговаривает вас к трем годам брака (условно) с тем, чтобы вы выполнили предъявленные требования. В противном случае вас ждет чрезвычайно болезненная кончина и пытки (посмертно). Ваш муж уже ожидает вас: можете проследовать к нему прямо сейчас.

«Курочка, курочка, скажи на ушко, как тут быть, что поделать? Помоги, научи, уж я тебя отблагодарю! В чем провинилась я, что хотят они сгноить меня заживо? Что сделала, чтоб так надо мной измывались? Что совершила, чтоб дали мне ТРИ ГОДА БРАКА УСЛОВНО?! Чернушка, одари зернышком, защити, унеси, спаси! Век не забуду доброты твоей…»

Черная курица расхаживает по Залу суда; ее никто, кроме меня, не видит-не слышит.

– Не хочу-у-у-у-у! – вот он, муж: на пороге.

Суженый, ряженый, свадебкой загаженный… Муж глядит настороженно на моих конвоиров: он еще не знает, нет-нет, не знает, что…

О, чудесный перформанс! Презентация реального совокупления! Всеобщая медитация на коитусе! Народу – тьма-тьмущая: все записались в соглядатаи – как пропустить зрелище? Свадебка-то пышная: в платьице траурном, в костюме женильном, с кандалами золотыми! Как невеста хороша, как свежа, так трогательна! А как трепещет! А как ресницы дрожат! Молодых показывают по всем каналам: «ВСЕМ-ВСЕМ-ВСЕМ! ОТ ХАЛДЕЙСКОГО ИНФОРМБЮРО!..»

Гостей и не сосчитать, скатерок самобранных – то ж, подарков дорогих – страшно сказать! Жених весь в красном, на лице маска с прорезями для глаз. Невеста – в черном, грудь обнажена: клеймо так и «горит». Дамы делают вид, будто отворачиваются, господа любопытствуют, а невесте хоть бы хны: идет себе, глазами сверкая, – того и гляди, взлетит! Среди приглашенных, опять же, пересуды – кто такая да откуда взялась, а она, знай себе, вышагивает! Пониже спины у нее хвост, словно у крысы – так она этим самым хвостом и размахивает, пыль гоняет; а жених-то ее всё к возвышению подталкивает – ближе и ближе, ближе и ближе… И вот уж на ложе кладет, уж на глазах у всех платье срывает: а невеста-то – горбунья морщинистая с грудями отвислыми, на левой – клеймо то самое… Жених как отшатнется, а она – в смех: и хохочет так молодо! Он, не дурак будь, за хвост ее, и – голову на пень. Топор занес: лезвие острое на солнце так и блеснуло – хвать! – покатилась голова прямо в корзину: губы только что-то шептали… Народ ахнул – и давай по новой закусывать: не пропадать же добру, вон сколько пирогов напекли. А как закусили, так с неба голос невесты и раздался – слов только не разобрать, крик один. И Курица черная над столом пролетела – шух! – только ее и видели…