Последний парад - Вячеслав Дегтев

— Не… не поеду.

— Колюшок! Слазь скорей! — шипела Нюрица.

— На лошади успеешь накататься, — ласково говорил председатель, косясь на Нюрицу.

— Поехали.

— Не… — с дрожью в голосе повторил Колюшок и отвернулся.

— Эх, а я думал, ты шофером хочешь стать…

Председатель захлопнул дверцы, дал газу; машина, присев на задние колеса, рванула с места, оставив облачко сизо-голубого, пахучего дыма. Колюшок, глядя вслед быстро удаляющейся «Волге», заплакал. Он не хотел, а слезы сами собой текли и текли…

— Ну что ты… что ты, сынок… — гладил по спине Фефелов; Колюшок, прижавшись к его теплому боку, давясь, бессвязно лепетал:

— Я — ничего… я — ничего, дядь Хвиль. Дорога пошла под изволок. Из огромной балки, закутанной розовым, стеганным на вате тюфяком тумана, не потревоженного ветром, потянуло речной сыростью, луговыми горькими травами. Выветренный склон, по которому петлял шлях, показывал белые, обмытые дождями меловые ребра; меж ними в промоинах топорщились неприступные кущи терновника, населенные разноголосыми пичугами… Снизу туман казался поднявшимся пеплом огромного пожарища, дымом тысяч труб, — он плотно застилал небо, и ни один луч не пробивал его студенистой, клубящейся массы. По дну — долина, зеленовато-бурая от куги и прошлогоднего камыша; по той стороне, за узенькой, тускло лоснящейся между илистыми берегами речкой, по пологому склону, рассыпались вширь, насколько хватало глаз, разноцветные крыши Репьевки, на пригорке высилась церковь; поодаль от нее, между кладбищем, заросшим развесистыми деревьями, домом культуры с толстыми белыми колоннами и стеклянным магазином, пестрели возы, машины, торговые палатки, сновали люди разноплеменными муравьями, — и в центре всего этого стоял полосатый, полотняный, огромный шатер.

— Это и есть — «фестиваль»? — зачарованно спросил Колик.

— Да. Раньше называли просто — ярманка.

— Не, «фестиваль» — лучше…

Серебряным столбом вдруг сквозь разрыв проглянуло солнце и, коснувшись церкви, потекло с купола расплавленным золотом. И почудилось, что лучи разбудили-потревожили колокол — упруго покатился его стон. Покатился, расталкивая пухлые клубы земного теплого дыхания, покрывая птичий щекот, дохнув в лицо бронзовой прохладой; следом — еще гудело и дрожало все в мире — зазвенели, рассыпаясь, подголоски… И опять будто великан под непосильным бременем… и снова — трезвон, беспечный, стеклянный… Подъезжали к мосту. Слева — сплошная стена камыша, ярко освещенного, так что можно различить каждую былинку, справа — лужайка в изумрудно-темной от просеянного света траве, с белевшими кое-где на ней гусиными перьями. Жеребенок скакнул на лужайку, пробежал до куста осоки, понюхал его, покрутился, повернул назад и вдруг… провалился передними ногами в бочажину. Тонко, по-детски заржал. Галка отозвалась и поворотила с дороги.

— Держи кобылу! — крикнул Фефелов, передавая Колюшку вожжи. — Черт бы тебя побрал — носишься, где не следует! — ругался он, осторожно переступая по зыбкому ковру.

Одной рукой ухватившись за пушистый хвост, другой за ноги, Фефелов выволок жеребенка из грязи. Стригунок, дрожа, кинулся к матери. Кобыла утробно реготала, перебирая губами его короткую, стоймя стоящую гривку.

— Испугался! Будешь знать, как баловать, дьяволенок! — ворчал Фефелов, вытирая о траву сандалии.

— Нельзя ругаться ноне — Троица! — проскрипела откуда-то взявшаяся богомольная старушка, вся в черном.

— А-а, жизнь пошла — хоть кажин день пляши… Только кто работать будет?

Чего только не было на этом «фестивале»! Внизу, у самой речки, стояли в ряд возы с поросятами, курами, утками, зеленью, скороспелками-грушами, с клубникой и черешней; выше — пестрые государственные палатки и автолавки, там и крючки на всякую рыбу, и разноцветные шары, круглые и продолговатые, и разные игрушки, и книжки с картинками! А лимонад! — придумают же люди. Сладкий, пощипывающий небо, приятно шибающий в нос. Век бы, кажется, пил — не напился.

В самом центре, на пригорке, огромным колоколом стоял шатер; по полотну, пересекая разноцветные полосы, мчались нарисованные мотоциклисты. Колюшок с Нюрицей вошли под полог шатра: внутри оказалось огромное дощатое сооружение. Вслед за людьми, по узкой скрипящей лестнице поднялись на помост — под ногами разверзлась громадная кадушка, собранная из толстых коричневых, пропитанных олифой и еще ею остро пахнущих досок. На дне стояли два ярко-красных мотоцикла.

Когда весь помост заполнился народом, внизу, из неприметной дверцы, появились мотоциклисты. Встретили их аплодисментами, кто-то громко крикнул: — Давай, ребяты, покажь!..

Сияя улыбкой, светловолосый парень неумело раскинул руки в приветствии, другой, прихрамывающий мужик в голубом шлеме, тем временем запустил мотор, дал круг, все увеличивая скорость, и вдруг, подкинув переднее колесо, пронесся он чуть ли не в полуметре от Колюшка, обдав гарью и завивающимся ветром; люди в одно мгновение отпрянули от края, помост зашатался, заскрипел… Следом вознесся и светловолосый — с развевающейся шевелюрой.

Они носились на своих красных мотоциклах — мелькали, размазываясь, голубой шлем, черные краги, овсяной сноп волос, — и парень, бросив руль, на ходу посылал воздушные поцелуи; они носились на красных мотоциклах, — как огромные новогодние фейерверк-шутихи, брызжущие багровым огнем и сизым дымом; они носились на красных мотоциклах, — и казалось, на стене их держит какая-то неведомая сила, ибо колеса почти не касались коричневых Досок; они носились на красных мотоциклах, а Колюшок напряженно следил, захолонув сердцем, остолбенев и забыв обо всем на свете… Они носились, обгоняя друг друга, носились — и не падали! Убрав обороты, мотоциклисты съехали с вогнутой стенки на круглое дно, заглушили моторы; хромой, сняв шлем с блестевшей, потной головы, исчез в неприметную дверь, светловолосый долго и весело раскланивался в глубокой тишине, — из церкви доносились густые, протяжные псалмы, — потом и он ушел. И только тогда — захлопали…

«Что же их держало? — всполошенно думал Колюшок, продвигаясь вместе с толпой к лестнице; он хотел было спросить у Нюрицы, но, увидев в ее смятенных глазах недоумение, промолчал. — Может, мотоциклы особые? Да нет вроде… Или доски клеем каким намазаны? — Пощупал стенку, гладкую от густой олифы. — Почему же тогда?..»

Держась за руку матери, ходил он меж рядов — Нюрица приценивалась, чего-то покупала, с кем-то торговалась. Потом они остановились перед милиционером.

— Товарищ милиционер, вы наших баб не видали? Милиционер с вислыми хохлячьими усами долго хохотал, взявшись за бока, а Колюшок не мог понять, над чем он смеется, — в голове застрял вопрос; почему же не падали мотоциклисты?

Вдруг откуда-то грянула музыка — и будто прояснило, словно пелена с глаз слетела, — все сделалось четким, выпуклым, объемным. И все люди — кажется, весь фестиваль, — тронулись на звуки.

Музыканты сидели среди деревьев, среди горячих на солнце инструментов; перед ними — с развевающимися фалдами, маленький, тоненький, похожий на щегла — дирижер размахивал черной палочкой. И такая лилась музыка! — что там радио, что там кино! Эта музыка полнила все тело, сжимала горло, — и опять весь мир стал необычным, радостным и чудесным, — и оторвало от земли, и понесло, и понесло Колюшка на волшебных крыльях в дальние дали, в голубые горний выси, в какую-то дивную страну… Но вот дирижер опустил палочку, и музыка стихла. Изумленный, увидел себя Колюшок сидящим на лавке, пахнущей липой, рядом — мать, люди со светлыми лицами. Музыканты разминали пальцы, продували трубы, а Колюшка так и подмывало крикнуть: ну скорее же!..

Нюрица, смахнув что-то с лица, оглянулась по сторонам.

— Ты никуда не уйдешь, сынок?

— Нет.

— Ну, сиди. Слушай. Я — счас…

Дирижер взмахнул — и опять подхватили чудесные крылья…

Очнулся Колюшок внезапно, от тревоги, покрутил головой — нет матери! «Куда же она пропала?!» Он обежал слушателей, заглядывая в их лица, — Нюрицы не было…

Прошел вдоль автолавок, несмело переступил порог церкви. Там горели свечи; какие-то люди с чужими глазами протяжно пели что-то непонятное под распятым, почти голым, изможденным человеком; запах ладана, воска, человеческого дыхания, тоскливо-жуткие непонятные слова- все сливалось во что-то тяжелое, гнетущее, выжимающее слезы… Колюшок бросился прочь.

И налетел прямо на Фефелова.

— Ты что ж это, гулена, по церквам ходишь, а мы с ног сбились.

Колюшок схватил Фефелова за руку, шершавую, почти не гнущуюся от мозолей, и, оглядываясь на церковь, засеменил рядом.

Мать была пьяная, растрепанная — она прижала Колюшка, обмазывая горячими слезами: «Сынушка мой… Сиротинки мы с тобой!» — запричитала, а Колюшок отворачивался и вытирал рукавом лицо. Назад ехали молча. Нюрица храпела, неловко запрокинувшись на грядушку. В ящике одиноко всхлипывал непроданный поросенок.