Обратный билет - Санто Габор Т.

Профессор опять не удержался — и поднял брошенную перчатку. Из того, что говорил его молодой собеседник, он сделал вывод, что тот не знает, в чем заключалась суть религиозного сознания человека древности, как не знает и историю появления этой книги. И потому не способен понять, что, выполняя указания Веспасиана и Тита, работая под их надзором, Иосиф все же сумел создать бессмертные произведения, пускай пафос их и определялся прежде всего той целью, чтобы, в обмен на похвалу императора, на право стать римским гражданином, на получение земельного надела и ранга всадника, внушать своему народу мысль о бесполезности восстания, о непобедимости Римской империи и в то же время о ее гуманной политике. Даже в таких духовных оковах он способен был писать. Способен был — как истинный историк — сохранять верность деталям; то есть продуктивно, хотя и в рамках сложившихся обстоятельств, пользоваться данными ему возможностями. А в книге «Иудейские древности», написанной двадцать лет спустя, или в трактате «Против Апиона» он пошел еще дальше — насколько позволяли новые условия — и создал страстную апологию своего народа… Но З. хотел сказать не об этом. Было нечто, что в этот момент представлялось ему куда более важным.

В годину страшных бедствий или, если угодно, в состоянии крайнего отчаяния, сказал он, тяжело вздохнув, не может ли человеку в какой-то момент показаться, что Бог отвернулся от него, от его народа? Ведь в такой момент он имеет право подумать: пускай прожитая им жизнь утратила смысл, однако он, пойдя на трезвый компромисс, способности свои может поставить не на дело своего сообщества, дело, в данных условиях безнадежное, а на службу общечеловеческим интересам, подразумевая под ними, конечно, и интересы собственного народа, который при этом условии — возможно, только при этом условии — сохранит себя и свой духовный потенциал, обогащая им человечество?..

З. говорил лаконично и твердо, словно гипнотизируя собеседника своим тоном. Юноша слушал приподнятую речь пожилого собеседника, широко раскрыв глаза. Он, видимо, чувствовал, что их беседа подошла к решающему моменту, и сдерживал себя, чтобы не перебить профессора. А когда тот закончил излагать свои доводы, молодой человек пожал плечами и сказал: не очень-то он может это убедительно доказать, но впечатление у него такое, что стремление Иосифа ссылаться, ради того чтобы уцелеть и добиться успеха, на Провидение, отвернувшееся от него и от евреев, есть не более чем попытка самооправдания, причем задним числом; под этим углом нужно рассматривать и дальнейшую его деятельность.

Но это же ничем нельзя подтвердить! — сердито тряс головой, наклоняясь к юноше, профессор. Подобное радикальное мнение могли бы подкрепить разве что дополнительные источники, относящиеся к его биографии, а таковых, насколько мне известно, не существует. И тогда все это — не более чем голословные обвинения… Тон его стал резким и — впервые за всю беседу — назидательным. Он не мог удержаться, чтобы не поставить этого пылкого молодого человека на место… По лицу юноши трудно было определить, достигли ли слова профессора цели. Во всяком случае, двадцать минут, оставшиеся до Мишкольца, прошли в молчании.

З. смотрел на студента, вновь погрузившегося в чтение, и настроение его стремительно падало. Теперь он чувствовал: самоуверенный, не претендующий на взаимопонимание тон, которым юный собеседник высказывал свои доводы, вывел его из себя. Как много их, этих горячих голов, думал он, которых ничего не стоит возбудить, вывести пятнадцатого марта на улицу, спровоцировать демонстрацию, погнать на цепь охранителей правопорядка! Сколько таких вот неосмотрительных юношей пострадало, когда полиция, окружив их на площади у Цепного моста, отобрала у них удостоверения личности, и потом они не смогли продолжить учебу в университете, — вспомнился ему неприятный случай, происшедший минувшей весной… Конечно, не только этот юнец виноват, что так плохо знает историю, однако выносит суждения без всякого морального и формального права на это… Профессор хмуро смотрел в окно, но, когда юноша встал, готовясь к выходу, и поблагодарил З. за интересный разговор, протянул ему руку и доброжелательно улыбнулся.

10

Возле вокзала он взял такси. Шофер спросил, знает ли он город, и явно готов был проявить гостеприимство, развлекая пассажира болтовней; но З. не стал поддерживать разговор. Таксист обиделся и, приняв скромные чаевые, громко хлопнул дверцей и что-то сердито пробормотал.

З. рассчитывал, что до вечерней молитвы у него будет еще два часа, однако поезд опоздал, и у него оставался всего час с лишним. Рядом с мотелем, в продовольственном магазине, он купил сыра, сметаны, две булочки, в зеленной лавке — сладкого перца, помидоров, потом, все еще с чемоданом, вернулся в продовольственный и приобрел две свечи. Проходя мимо телефонной будки, торопливо позвонил жене: с ним все в порядке, чувствует себя хорошо, номер вполне комфортабельный, так что причин для беспокойства нет. Когда он наконец вошел в номер и поставил чемодан, было уже пять часов с минутами.

Приняв душ и побрившись, он наскоро поел, затем надел темно-серую шляпу и зажег свечи. Благословение он произносил про себя, словно боясь, то его кто-нибудь подслушает. Более двух десятилетий, а если быть совершенно точным, двадцать три с половиной года прошло с тех пор, как он молился или произносил благословение последний раз.

Оставалось лишь достать из чемодана старый, рассыпающийся на листки махзор[11], на последних страницах которого он, еще осенью сорок пятого, записал имена и — о ком знал — ерцайты[12] всех своих погибших родственников. Пятнадцать имен значились в таблице изкора[13]. За минувшие два десятилетия молитвенник попадался ему на глаза разве что в тех случаях, когда он наводил порядок в своей библиотеке.

В синагогу он пришел раньше времени. В холодноватом зале со слегка затхлым воздухом, куда не проникал свежий осенний воздух, было всего несколько человек. З. поежился, войдя. К столику хазана подошел, шаркая ногами, старик, зажег свечи. Он был одет в плащ не поддающегося определению цвета, клетчатые штаны и, по случаю праздника, обут в полотняные теннисные туфли на резиновой подошве, которые, вероятно, когда-то были белыми. Обернувшись, он заметил вновь пришедшего, кивнул ему, но не подошел. Возможно, в своей подслеповатости он с кем-то спутал его.

Время общей молитвы близилось, но верующие едва-едва подходили. Каждый новый вошедший бросал взгляд на З., однако в разговор с ним никто не вступал. Все накинули на себя белоснежные покрывала. З. выбирал себе талес из кучки брошенных на спинки последнего ряда; в это время кто-то остановился рядом и поздоровался. Он вздрогнул, потом, обернувшись, с некоторым смущением обнаружил, что это тот самый юноша, его попутчик в поезде. Молодой человек — он был тут единственным среди пожилых — обрадовался неожиданной встрече и несколько бестактно первым протянул руку, пожелав профессору гмар хасиме тойве — быть записанным на счастливый год. З. ответил тем же — и задержал руку юноши в своей на секунду дольше, чем было бы нужно. Тот, видимо, понял это рукопожатие в том смысле, что он как хозяин должен обменяться с одиноким гостем хотя бы несколькими словами. «Вообще-то мой дедушка тут хазан, — показал юноша на сидящего в первом ряду старика в клетчатых штанах, — но на праздник сюда приехал рабби из-за границы, он не был в Венгрии с тысяча девятьсот сорок четвертого, и его решили почтить, попросить его вести Кол нидрей». И он показал на другого пожилого человек, который пару минут назад вошел в синагогу. Тот стоял возле дедушки и завязывал пояс на белом одеянии, надетом поверх черного костюма.

Лицо раввина, обрамленное седой бородой и все-таки моложавое, показалось З. знакомым; но он так и не понял, откуда его знает. Он поблагодарил юношу; тот ушел и сел рядом с дедом. З. не слышал, о чем они говорят, но догадался, что, видимо, о нем: старик и раввин одновременно посмотрели в его сторону. Он торопливо отвел взгляд, сделав вид, будто погрузился в молитвенник. Когда он снова поднял глаза, раввин уже накрыл голову талесом и громко читал молитву.