Кавалер Красного замка - Александр Дюма

Муж ее вышел в ту самую минуту, когда она утирала глаза.

Но Диксмер так был занят своими собственными мыслями, что не заметил этого болезненного перелома, совершившегося в жене, и не обратил внимания на красноту ее век, которая могла ее изобличить.

Правда, Женевьева, увидев мужа, поспешно встала и побежала к нему так, чтобы, оборотясь спиной к окну, она могла быть в полусвете.

— Ну что? — сказала она.

— Все то же, ничего нового! Никакой возможности подойти к ней, никакой возможности ничего передать и даже ее увидеть.

— Как, — вскричала Женевьева, — при всем том шуме, который был в Париже!

— Этот-то шум и усугубил бдительность надзора. Боялись, чтобы не воспользовались общим волнением и не покусились на Тампльскую тюрьму, и в то время как ее величество намеревалась подняться на платформу, Сантером отдано было приказание не выпускать ни королеву, ни принцессу Елизавету, ни королевскую дочь.

— Бедный кавалер, как это было ему досадно!

— Он был в отчаянии, когда увидел эту неудачу, и до того побледнел, что я принужден был скорее вывести его, чтобы он не выдал себя.

— Стало быть, в Тампле не было ни одного муниципала из ваших знакомых? — с робостью спросила Женевьева.

— Один должен был прийти, но не пришел.

— Кто это?

— Гражданин Морис Лендэ, — сказал Диксмер с притворным равнодушием.

— А почему он не пришел? — спросила Женевьева, также силясь не выдать себя.

— Он был болен.

— Как, он болен?

— Да, и вероятно, довольно опасно, если при всем патриотизме был вынужден другому уступить свою очередь.

— Досадно.

— О, боже мой! Да хоть бы и был он, Женевьева, — подхватил Диксмер, — вы понимаете, что это одно и то же. Находясь со мной в таких отношениях, он, может быть, избегал бы разговора со мной.

— Мне кажется, друг мой, — сказала Женевьева, — что вы преувеличиваете серьезность положения. Гражданин Морис может из-за какой-то прихоти не ходить сюда больше, из-за ничтожной причины не видеться с вами, но он все равно не враг нам. Холодность не исключает вежливости и, увидев, что вы первый подходите к нему, я уверена, он бы запросто с вами поговорил.

— Женевьева, — сказал Диксмер, — мы ожидали от Мориса более чем учтивости, и даже не излишней была бы искренняя и глубокая дружба. Эта дружба разрушилась; стало быть, с этой стороны нет никакой надежды.

Диксмер испустил глубокий вздох, между тем как лицо его, обыкновенно столь спокойное, грустно нахмурилось.

— Но если вы полагаете, что Морис так необходим для ваших предприятий… — робко произнесла Женевьева.

— Да поймите, — отвечал Диксмер, — что я не верю в успех без него.

— В таком случае, почему бы вам еще раз не попытаться сблизиться с гражданином Лендэ?

Ей казалось, что, называя молодого человека по фамилии, звук ее голоса был менее нежен, нежели когда она называла его по имени.

— Нет, — отвечал Диксмер, качая головой, — нет, я сделал все, что мог. Новая попытка могла бы показаться странной и возбудила бы подозрение. Нет. Притом, видите, Женевьева, я в этом деле дальше вас вижу. В глубине души Мориса есть рана.

— Рана? — спросила Женевьева, очень растроганная этим словом. — Боже мой! Что вы хотите сказать? Объяснитесь, друг мой.

— Я хочу сказать, и вы в этом так же убеждены, как я, Женевьева, что в разрыве нашем с гражданином Лендэ есть что-то более каприза.

— Так чему же приписываете вы этот разрыв?

— Гордости, может быть, — живо сказал Диксмер.

— Гордости?..

— Да, ему казалось, что он делает нам честь — этот добряк, обыватель Парижа, этот полуаристократ-полуписарь, прячущий свои подозрения под личиной патриотизма, он делал нам честь — этот республиканец, столь влиятельный своим секретарством в своем клубе, в своем муниципальном правлении, он оказывал честь, жалуя дружбой кожевников. Может быть, мы были недостаточно почтительны, может быть, мы как-нибудь забылись.

— Но если мы были непочтительны, если мы даже забылись перед ним, — возразила Женевьева, — мне кажется, что поступок ваш искупил все.

— Да, предполагая, что виноват я. Но если он недоволен вами?

— Мною? Чем, друг мой, я могла провиниться перед гражданином Морисом? — сказала удивленная Женевьева.

— А кто знает, при вашем характере;.. Не вы ли первая сами осуждали его своенравие? Я возвращаюсь к своей прежней мысли, Женевьева. Напрасно вы не написали Морису.

— Я! — вскрикнула Женевьева. — Да думаете ли вы о том, что говорите?

— Не только думаю, — сказал Диксмер, — но вот уже три недели, как длится эта размолвка, я все время думаю об этом.

— И что же? — с робостью спросила Женевьева.

— Я считаю это даже необходимостью.

— О, — вскричала Женевьева, — нет, нет, Диксмер, не требуйте этого от меня.

— Вы знаете, Женевьева, что я никогда ничего не требую от вас, я только прошу написать гражданину Морису…

— Но… — возразила Женевьева.

— Послушайте, — возразил Диксмер, прерывая ее, — или между вами и Морисом есть важная причина для ссоры, — ибо, что касается меня, он никогда не жаловался на мое с ним обращение, — или вы поссорились из-за какого-то пустяка, как дети.

Женевьева ничего не отвечала.

— Если причина этой ссоры пустяк, безрассудно было бы с вашей стороны упрямиться; если она серьезна, то согласитесь, что в нашем положении не следует спорить ни с собственным достоинством, ни даже с самолюбием. Не станете же вы сравнивать, поверьте мне, ссору молодых людей со столь важными интересами. Сделайте усилие над собой, напишите несколько слов гражданину Морису Лендэ, и он опять будет у нас.

Женевьева задумалась.

— Но, — сказала она, — нельзя ли найти другое средство возобновить ваши отношения с Морисом?

— Мне кажется, это средство очень естественное.

— Не для меня, друг мой.

— Вы очень упрямы, Женевьева.

— Согласитесь, по крайней мере, что вы только в первый раз заметили это.

Диксмер, уже некоторое время теребивший платок свой, вытер пот, который выступил у него на лбу.

— Да, — сказал он, — и потому мое удивление так велико.

— Боже мой, — сказала Женевьева, — неужели вы не понимаете причину моей настойчивости и хотите заставить меня говорить?..

Казалось, Диксмер сделал усилие над собой. Он взял руку Женевьевы, заставил ее приподнять голову, посмотрел ей в глаза и захохотал; смех мог бы показаться принужденным Женевьеве, если бы в эту минуту она не была так взволнована.

— Понимаю, что это значит, — сказал он. — Поистине вы правы! Я был слеп. При всем вашем уме, любезная моя Женевьева, при всей вашей чопорности вы увлеклись пустотой, вы побоялись, чтобы Морис не влюбился в вас!

Женевьева почувствовала, как будто смертельный холод пробежал по ее сердцу. Эта насмешка ее мужа над любовью, силу которой, зная характер молодого человека, она могла оценить; над любовью, наконец, которую она ощущала в себе даже по чувству внутреннего раскаяния и разделяла в глубине сердца, — эта насмешка поразила ее. У нее не было сил смотреть. Она чувствовала, что у нее нет сил отвечать.

— Я угадал, не правда ли? — подхватил Диксмер. — Так успокойтесь, Женевьева. Я знаю Мориса; это неистовый республиканец, у которого нет иной любви в сердце, кроме любви к отечеству.

— Уверены ли вы в том, что говорите? — вскричала Женевьева.

— Без сомнения, — возразил Диксмер, — если бы Морис любил вас, то вместо того, чтобы ссориться со мной, он бы удвоил свое усердие и предупредительность к тому, кого ему выгодно было обмануть. Если бы Морис любил вас, ему не так бы легко было отказаться от звания друга дома, с помощью которого обыкновенно прикрываются подобные обманы.

— Послушайте, — вскричала Женевьева, — пожалуйста, не шутите над такими вещами!

— Я нисколько не шучу, сударыня, я только говорю, что Морис не любит вас, вот и все.

— А я, я, — вскричала Женевьева, покраснев, — я говорю вам, что вы ошибаетесь!

— В таком случае, — возразил Диксмер, — если Морис преодолел себя и решился удалиться, чтобы не обманывать хозяина дома, он честный человек. А так как честные люди редки, Женевьева, то старания привлечь их к себе, когда они нас оставляют, не могут быть излишними. Женевьева, не правда ли, вы напишете Морису?

— О, боже мой!.. — сказала молодая женщина.

И она опустила голову на руки. Тот, на кого она надеялась опереться в минуты опасности, вдруг изменил ей и повергал в бездну, вместо того чтобы удержать.

Диксмер посмотрел на нее, потом принужденно улыбнулся.

— Ну, полно, друг мой, — сказал он, — оставим женское самолюбие. Если Морис снова начнет свои любовные откровения, посмейтесь над этим еще раз. Я вас знаю, Женевьева, у вас высокое и благородное сердце. Я в вас уверен.