Накануне Господина: сотрясая рамки - Славой Жижек

Теперь Бэтмена прославляют как героя, чье самопожертвование спасло Готэм-сити, тогда как Уэйна считают погибшим во время столкновений. Его имущество делится согласно завещанию, но Альфред замечает Брюса и Селину живыми, сидящими в кафе во Флоренции. А в это время Блэйк, молодой честный полицейский, знавший, кто на самом деле Бэтмен, наследует Бэт-пещеру. В общем, «Бэтмен спасает город, оказывается невредимым и продолжает вести обычную жизнь, а в роли защитника системы его сменяет другой»3. Первый ключ к идеологическому подтексту этого финала дает Альфред, преданный слуга Уэйна, который на его (ненастоящих) похоронах читает последние строки из «Повести о двух городах» Ч. Диккенса: «То, что я делаю сегодня, неизмеримо лучше всего, что я когда-либо делал; я счастлив обрести покой, которого не знал в жизни» [32] . Некоторые рецензенты восприняли эту цитату как свидетельство того, что фильм «поднялся до самого благородного уровня западного искусства. Он апеллирует к наиболее важному в американской традиции – к идеалу благородного самопожертвования ради простого народа. Бэтмен должен быть унижен, чтобы возвыситься, и сложить свою жизнь, чтобы обрести новую. <…> Подлинно христоподобный, Бэтмен жертвует собой, чтобы спасти других. <…> фильм не стремится судить о той или другой политической философии, в нем показывается то главное, что составляет западную цивилизацию»4.

И действительно, с этой точки зрения от Диккенса до Христа на Голгофе – всего один шаг: «Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее; а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет ее. Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?» (Матф. 16: 25–26.) Самопожертвование Бэтмена как повторение смерти Христа? Не оказывается ли эта идея скомпрометирована последней сценой фильма (Уэйн и Селина в кафе во Флоренции)? Не окажется ли религиозной параллелью к такому финалу известная кощунственная идея, что Христос на самом деле не умер на кресте, а прожил долгую мирную жизнь (в Индии или даже Тибете, согласно некоторым источникам)? Если так, то финальную сцену можно было бы оправдать, лишь истолковав ее как грезы наяву (галлюцинации) Альфреда, который в одиночестве сидит во флорентийском кафе. Еще одна характерно диккенсовская черта фильма – лишенное политического содержания сожаление о разрыве между бедными и богатыми. В самом начале фильма Селина шепчет Уэйну во время танца на эксклюзивной вечеринке для людей из высшего класса: «Надвигается буря, мистер Уэйн. Вам и вашим друзьям лучше задраить иллюминаторы. Когда она грянет, вы все начнете удивляться, как же это вы жили так широко и настолько мало оставляли всем остальным». Нолан как всякий добрый либерал «обеспокоен» таким неравенством и признает, что фильм проникнут этим беспокойством: «На мой взгляд, фильм связан с реальным миром идеей бесчестности. Весь фильм о том, как это начинают осознавать <…> Идея экономической справедливости подспудно вводится в фильм, и причина тут двояка. Во-первых, Брюс Уэйн – миллиардер. Это надо учитывать. <…> Но, во-вторых, в жизни есть много такого, включая экономику, когда мы должны принимать на веру то, что нам говорят, так как у большинства из нас нет аналитических инструментов для самостоятельного понимания происходящего. <…> Не думаю, что в фильме есть левая или правая перспектива. Что в нем есть, так это честная оценка и исследование того мира, в котором мы живем, – всего, что нас беспокоит»5.

Хотя зрители и знают, что Уэйн супербогат, они склонны забывать, каково происхождение этого богатства: производство оружия плюс спекуляции на фондовом рынке. Именно поэтому игра на бирже Бэйна способна разрушить его империю: торговец оружием и биржевой спекулянт – вот кто прячется под маской Бэтмена! Как решает фильм эту проблему? В нем воскрешается диккенсовская тема доброго капиталиста, участвующего в финансировании приютов для сирот (Уэйн), который противопоставляется плохому жадному капиталисту (Стривер, как у Диккенса). При такой диккенсовской сверхморализации экономическое неравенство переводится в «бесчестность», которую необходимо «честно» проанализировать, хотя у нас нет для этого надежных познавательных инструментов. Такой «честный» подход приводит к еще одной параллели с Диккенсом – как это выразил со всей прямотой брат Кристофера Нолана Джонатан (участвовавший в написании сценария), «“Повесть о двух городах” была для меня самым что ни на есть жутким портретом близкой нам и узнаваемой цивилизации, рухнувшей и разлетевшейся на куски. Террор в Париже, во Франции того времени – не так трудно представить себе, что и сегодня все может пойти по такому плохому и неверному пути»6. Сцены мстительного народного восстания в фильме (толпа людей, которые жаждут крови богачей, презиравших и эксплуатировавших их) напоминает диккенсовское описание царства террора. Поэтому, хотя фильм и не имеет отношения к политике, в своем «честном» изображении революционеров как одержимых фанатиков он следует роману Диккенса и, таким образом, создает «карикатуру на то, что в реальной жизни было бы революционной борьбой против структурной несправедливости, которая ведется из идеологических убеждений. Голливуд озвучивает то, что пытается внушить вам истеблишмент: революционеры – это склонные к насилию типы, ни во что не ставящие человеческую жизнь. Несмотря на освободительную риторику, втайне они вынашивают темные планы. Так что, каковы бы ни были мотивы этих людей, они должны быть истреблены»7. Том Чарити справедливо заметил, что когда «фильм защищает истеблишмент в лице миллиардеров-благотворителей и верной долгу полиции»8, не доверяя при этом народу, берущему дела города в свои руки, то в нем «демонстрируется одновременно и стремление к социальной справедливости, и страх перед тем, во что она действительно может превратиться в руках толпы»9.

Р. М. Картик ставит тут вопрос со всей ясностью, имея в виду огромную популярность фигуры Джокера в предыдущем фильме: почему такое суровое отношение к Бэйну при гораздо более мягком – к Джокеру? Ответ прост и убедителен: «Джокер, призывающий к анархии в ее чистейшей форме, указывает своей критикой на лицемерие буржуазной цивилизации, как она сегодня существует, но его взгляды не способны трансформироваться в массовое действие. Бэйн же, напротив, представляет собой угрозу самому существованию системы подавления. <…> Его сила – не только в физических способностях, но также и в его умении организовывать людей, поднимать их на политическую борьбу. Он представляет авангард организованных представителей угнетенных, которые решаются на политическую борьбу во имя таких же, как они, чтобы добиться структурных перемен. Такая сила с ее величайшим подрывным потенциалом не может быть принята системой. Она должна быть уничтожена»10. Тем не менее, даже если Бэйн лишен очарования Джокера в исполнении Хита Леджера, в одном он от него принципиально отличается, и это безусловная любовь, подлинный источник его твердости. В короткой, но трогательной сцене он рассказывает Уэйну, как в порыве любви среди жутких страданий спас ребенка Талию, не думая о последствиях и заплатив за это страшную цену (Бэйн был избит, едва оставшись в живых, защищая ее).11 Картик абсолютно прав, помещая происходящее в длительную традицию превознесения насилия как «деяний любви» от Христа до Че Гевары, как в известных строках из дневника кубинского революционера: «Рискуя показаться смешным, хотел бы сказать, что истинным революционером движет великая любовь. Невозможно себе представить настоящего революционера, не испытывающего этого чувства»12. То, с чем мы здесь сталкиваемся, это не столько «христификация Че Гевары», сколько «чегеваризазация» самого Христа – Христа, чьи «скандальные» слова из Евангелия от Луки («Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником» (14:26)) метят туда же, что и известное высказывание Че: «Вероятно, вам придется быть жестокими, но не теряйте при этом чуткости»13. И слова о том, что «истинным революционером движет великая любовь», следует прочитывать вместе с гораздо более «проблематичным» определением революционеров как «машин убийства»:

«Ненависть – важный фактор борьбы: непримиримая ненависть к врагам наделяет человека особой силой, превосходящей естественные человеческие возможности; она превращает человека в эффективную, яростную, действующую четко и избирательно хладнокровную машину убийства. Такими и должны быть наши солдаты. Народ, не испытывающий ненависти, не сможет победить жестокого врага»14.

Или, если перефразировать Канта и Робеспьера, то, опять же: любовь без жестокости бессильна, а жестокость без любви – недолгая страсть, теряющая со временем свою остроту.