Под сенью Молочного леса (сборник рассказов) - Дилан Томас

Он спрыгнул на вязкий берег, когда ветер швырнул его имя зыбким отмелям; имя скатилось с горы, отозвалось эхом в расщелинах и пещерах, увязло в ядовитых заводях, хлестнуло по черным стенам и, переложенное на голос умирающего камня, захлебнулось и кануло в безмолвную топь. Он всматривался в горный пик, потемневший под облаком; сети лунного света опутали каракатицы утесов. Рогатая, костлявая молния с белым хрящеватым хребтом сбила надвинутую шапку облака расколотым надвое шершавым жалом, зажгла каменную вершину, опалила волнистую бахрому тумана, рассекла сети, а луна уплывала воздушным змеем все выше. С появлением молнии вялый хребет раздвоился под перочинным ножом, ненастье качалось на привязи, дожидаясь полета в непроницаемом воздухе, гора пропала, оставив провал в пространстве, чтобы продлить его ужас, пока он тонул, пока опрокидывались темные монолиты глины, а его воздетые руки намертво вжались в скалу, где лепились влажные коконы, где вперемежку сползали грудные клетки истуканов и статуй, которые некогда стояли на постаментах у подножья горы и загораживали орущие пасти пещер. Осязаемый ветер с визгом сверлил его щеку. Море по-матросски взбиралось по его телу. Словно связанный, он тонул в этих разъятых пластах, на уровне его глаз скользили плывущие по кругу каски, и он увидел, как молния снова метнулась разветвленной стрелой, и рогатая кость напряглась; надежда, будто еще один мускул, разомкнула объятия прижавшихся тел, смахнула с его лица лик в маске смерти, ибо из вспышки света появилась гора, и пустой контур его ужаса наполнился башнями и утесами, берлогами и паутиной пещер, спиралями черных галерей, гулким упругим биением разделенных морей, и мерзким цветом иных красок. Мир возник в одночасье. В единый миг поднялась пестрая гора и столкнулась с ударом грома. Контуры хлынувшего дождя сотворяли новые звуки и числа. А молния так и сверкала; ее блистающие зигзаги зубьями пилы с размаха вгрызались в негаснущий свет; в одной слепой вспышке длились рассветы целого года. Складки мумии, плошки с тиной, влажные маски, моментальные слепки, непроницаемые ножны — все плавилось от леденящего жара немигающей молнии.

Он завершил свой путь по кругу, освободившись от разящих ангелов пещер. Из вмятого отпечатка человеческого тела он вышел на ватных ногах, обвешенный ракушками, опутанный водорослями, чтобы дойти, как ребенок, от истоков первого моря до мерцающего дна. Плети водорослей хлестали по застрявшим в волосах ракушкам, которые звенели и перекликались со звуками моря, но, ступив на твердую землю, он стряхнул скорбь, сорвал водоросли с голой груди, поднял голову и, пока гулкие ракушки наполняли свое эхо нескладными голосами вод, пытался одолеть склон горы. Тень опережала его и звала за собой; он повторял повороты искривленных тропинок, его тень накрывала отпечатки следов, забегавших вперед; он шел по своим следам, видел размытый контур ладони на влажном камне, перечил камням и деревьям на краю враждебной долины; звери хватали губами крик ветра, вычерпывали имя того, кто шел по долине, и заманивали его все выше к полым стволам и стенам. Он спешил за своим летящим именем; оно ускользало, чтобы упасть на вершине: там высокая женщина поймала губами летящее имя. Он ликовал над охваченной болью сердцевиной горы, и восторг обгонял его тень; цепкая память о женщине с водорослями, прибитыми к берегу, отлетала от его рук, роющих землю, чтобы дотянуться до незнакомки, что вблизи была выше дерева без корней и белей побелевшего от молнии моря в сотне угроз от вершины. Бедра, нежнее толченого камня, и ущелье соблазнов, глаза жемчужницы и створки рта, нависшие белые валуны, синие тени и колючие ягоды, цветы и черная поросль на черепе, несуразные впадины, размалеванные подземелья, исхлестанные камни, спрятанное в коленях истерзанное лицо — в это мгновенье любви, все стало тихим и близким. После его легчайшего толчка постепенно очнулся от неподвижности гребень горы в заоблачном проеме, там, где стояли барельефы животных со стен аббатства, ветер в сутане и укоризненный свод. Гребень горы медленно уносил на себе облачные арки и камни, о которые он спотыкался в погоне за ней. Он ломился напролом, как медведь, и ловко карабкался вверх, но она оставалась вдали. Много раз в интервалах его дыхания гора перерастала себя, пока не рухнуло время, искромсав ее и спалив дотла. Гребень осыпался, гора оседала; он сжимал в объятиях женщину, но она становилась все меньше; потоки ее волос превращались в иссякшие водопады, зачахли ее колени, руки ослабли, зубы стали мелкими и квадратными, как игральные кости, и печать тлена легла на них. Нимб треснул, как блюдце, и замешкались крылья. Кровь сочилась из всех окон мира. И, обессилев, она стала вдруг совсем юной. Он держал на руках ее тельце, рыдал в забытьи кошмара над обнаженным младенцем, осыпая проклятьями и поцелуями маленькие, как груши, груди в молочной пене, невинные щелки немигающих глаз, алые тонкие створки рта, запрокинутую голову; и вот уже глаза дразнят, узкое горло клокочет, и безмозглое дитя лежит во тьме, источая любовь. Он слышал, как обезумевший жук семенил рысью мимо, толкая усиками весь земной шар. От его криков она съеживалась, становясь еще более юной. Он крепко держал ее. Костный мозг у нее размяк, как сироп. Из шрама на вершине вышла тень под черным зонтом и с багряной чашей. Та, что была женщиной, кувыркалась там, сверкая чудовищным черепом, корча обезьянье лицо, а под брюхом раскисал хвост. На его ладонь выплеснулась вода из белого водоема, где волны качали перепончатую морскую свинью и рыбу. Он отпрянул и побежал прочь в сторону моря, приминая ногами гладкие волны. Раздвоенная клешня краба взметнулась из-под убитых назойливых раковин. И явился бы мир перед ним в одночасье, но, как только якорь стряхнул с себя ослепшее облако, он взял весла и поплыл мимо судеб закруженных островов и разъятых холмов по обыкновенному морю.

Школа ведьм

Перевод О. Волгиной

На Пике Кадера была школа ведьм, где дочка лекаря, обучавшая сатанинским началам и владению иглой дьявола, собрала семь деревенских девушек. На Пике Кадера, почти разрушенном окаянным ненастьем, в доме с террасой разместились семь девушек, в подвале раздавалось эхо, а над входом во внутренние комнаты опрокинулся крест. Здесь, посреди бугорчатого холма, лекарь, которому снились недуги, услышал, как его дочь взывала к силе, накопленной под корнями западного Уэльса. Она выкликала капризного дьявола, но преисподняя не разверзлась под холмом, а день и ночь длились и уходили дважды; кричали петухи, и пшеница осыпалась в деревнях и на желтых полях, когда она объясняла семи девушкам, как вожделение человека оживает, словно мертвая лошадь от влитых сатанинских снадобий. Она была невысокой, с широкими бедрами; у нее были красные губы и безгрешные глаза, а на щеках горел румянец. Но тело ее становилось крепче с каждым черным цветком, вызванным из-под прилива корней; она принесла древесное варево, чтобы пропитать коровье вымя, и вся семерка, приглядевшись, увидела, как напряглись вены у нее на груди; она стояла простоволосая, призывая дьявола, и семь простоволосых девушек сомкнулись вокруг нее кольцом.

Посвящая их в тонкости общения с дьяволом, она подняла руки, чтобы впустить его. Минуло три года и один день с тех пор, как она впервые поклонилась луне, и, обезумев от небесного света, семь раз окунула волосы в соленое море, а мышь в мед. Она стояла, по-прежнему неуловимая, влюбленная в утраченного человека; ее пальцы твердели от прикосновения к свету, словно к грудной кости дьявола, который не приходил.

Миссис Прайс поднялась на холм, и вся семерка увидела ее. Это был первый вечер нового года, ветер замер на Пике Кадера; прозрачно-красные, исполненные надежды сумерки плыли над скалами. Позади повитухи тонуло солнце, словно камень в болоте, тьма чавкала над ним, и топь всасывала его в бездонные поля, исходившие пузырями.

В Вифлееме была тюрьма для умалишенных женщин, а в Катмаре возле деревьев у дома приходского священника черная девушка закричала, когда начались роды. Она боялась умереть, как корова на соломе, под гомон грачей. Она кричала и звала лекаря с Пика Кадера, а мятежное небо на западе приближалось к своей могиле. Повитуха услышала ее. Черная девушка металась на жестком ложе. Ее глаза стекленели. Миссис Прайс поднялась на холм, и вся семерка увидела ее.

Повитуха, повитуха, позвали семь девушек. Миссис Прайс перекрестилась. Нитка чеснока висела у нее на шее. Она легонько коснулась ее. Вся семерка громко вскрикнула и отпрянула от окна в глубь комнаты, где дочка лекаря, стоя на голых коленях, секретничала с черной жабой, своей подружкой, а у стены спал кот-вещун. Подружка повернула голову. Семь девушек танцевали, задевая белую стену бедрами, пока кровь не вычертила на них тонкие полоски символов плодородия. Рука об руку танцевали они среди знаков тьмы, под письменами, хранившими расцвет и увядание сатанинских времен года, и белые платья закручивались на них. Совы завели песню, перекрикивая мелодию внезапно пробудившейся зимы. Рука об руку танцовщицы закружились вокруг черной жабы и дочки лекаря, и пошла пляска семерых оленей, и рожки их вздрагивали в шальной чертовщине комнаты.