«Если», 2007 № 04 - Журнал «Если»

Высоко в небе кружил одинокий стервятник. Под ним, на краю бассейна, Маггот заметил какую-то темную массу. Двинувшись в ту сторону, он наконец разглядел, что это такое, а подойдя вплотную — опустился на колени.

Этого человека, разорванного буквально напополам, Маггот знал под именем Эррен. Кто-то, должно быть, Большой Вонючка, рассек его тело от шеи до паха одним ударом страшных когтей.

Маггот медленно поднялся, руки его сами собой сжались в кулаки, но почему — он и сам не понимал. Несколько секунд спустя он шагнул прочь, однако тотчас вернулся и несколько раз яростно пнул неподвижное тело. Громко сопя, он пинал и пинал его с такой силой, что труп едва не развалился на части.

Наконец Маггот немного пришел в себя и огляделся. Неподалеку он увидел валявшийся на мостовой Бриллиант. Выглядел он погасшим и безобидным, и, взяв его в руки, Маггот убедился, что и на ощупь таинственный камень был холодным, словно из него ушла вся жизнь. Не слышалось больше странного пульса, не вспыхивали в молочно-серой глубине камня сполохи голубого пламени, и Маггот, пренебрежительно сморщившись, швырнул его в бассейн. Плеснула вода, камень быстро погрузился в бездонный ил и пропал из вида.

Подняв голову, Маггот задумчиво поглядел на стервятника, потом подтащил к краю бассейна труп Эррена. Столкнув его в воду, он дождался, пока тело исчезнет в иле, и выпрямился. У него оставалось еще одно дело.

Холли наверняка пряталась в коротком коридорчике перед входом в пещеру, и Маггот начал быстро подниматься по лестнице, чтобы рассказать ей, что случилось. Руки его по-прежнему были сжаты в кулаки — он был очень сердит на троллиху. Ведь это Холли напугала Эррена, вынудила его бежать, и в результате он погиб… Но на половине пути к вершине Маггот вдруг остановился. Отсюда он уже довольно отчетливо видел Холли, стоявшую у лаза в пещеру. Ее спина была согнута, в лапе зажат огромный камень, полуповернутая голова приподнята, а неподвижный взгляд устремлен на запад.

Поднявшись еще на пару ступенек, Маггот понял, что произошло. Стараясь понадежнее запереть его в пещере, Холли разобрала почти весь коридор, который вел к ее убежищу, и лучи закатного солнца настигли ее за считанные минуты до того, как дневное светило закатилось.

Холли превратилась в камень.

— О, Холли!.. — негромко проговорил Маггот.

Некоторое время он стоял на лестнице так же неподвижно, как она. Его кулаки разжались, голова печально опустилась, но это продолжалось недолго. Круто повернувшись, Маггот сбежал вниз и подобрал оставленное у подножия лестницы оружие. Глупый человек… Глупая троллиха… Нет, не нужны ему ни люди, ни тролли — все равно от них нет никакого проку, одни огорчения. Что ему действительно нужно, так это много, много воды, чтобы смыть с себя пыль, кровь и запах скунса, да место, где можно было бы как следует отоспаться. Вот и все, о чем мечтал в эти минуты Маггот.

Но, шагая к выходу из долины по тропе, которая пролегала то по самому солнцепеку, то ныряла в тень, Маггот вспоминал, как он был счастлив, когда смеялся и шутил с Эрреном, и как нравилось ему сидеть рядом с Холли и разговаривать с ней на языке своего детства и юности. И в конце концов, сам того не сознавая, Маггот повернул к долинам, где бок о бок жили тролли и люди, и все ускорял и ускорял шаг, пока не побежал по прихотливо петляющей тропе.

Перевел с английского Владимир ГРИШЕЧКИН

© Charles Coleman Finlay. Abandon the Ruins. 2006. Публикуется с разрешения журнала «The Magazine of Fantasy & Science Fiction».

Джон Моррисси

Дурак

— Никколо идет!

Услышав крик, пирующие, по горло набитые едой и осоловевшие от вина, перестают предаваться пьянству и обжорству, забывают о плотских страстях и вожделениях и ревут от восторга, когда я, ковыляя, раскачиваясь из стороны в сторону, вращаясь, как волчок, чтобы позволить каждому гостю по достоинству оценить мою фигуру, лицо и перекошенную походку, появляюсь в зале. Дурак Никколо, шут Никколо — венец каждого празднества. Взрывы смеха перемешаны с воплями страха и отвращения. И только очень-очень немногие, кого можно отнести к числу так называемых чувствительных натур, ежатся при виде меня и отводят глаза. Недаром от подобного зрелища падают в обморок не только женщины, но иногда и мужчины, к вящей радости своих соседей по столу.

Так меня обычно принимают, и я этим бесконечно наслаждаюсь. Я рожден, чтобы быть дураком, и поистине преуспел в своем призвании. Кроме того, я не простой дурак, о, нет, далеко не простой. Я гораздо выше обычного шута.

Будь я самую чуточку менее уродлив, самую капельку менее искалечен и дурно слеплен, повитуха позаботилась бы о том, чтобы я не выжил на позор и стыд семьи. Но, выбравшись на свет из чрева матери, я показался повитухе столь великолепно безобразным, столь отвратным на вид, что она подняла меня за кривые ножонки и громко объявила:

— Вот оно, чистое золото!

Ничего не скажешь, житейского ума старухе было не занимать. Она знала: найдется немало таких, кто щедро заплатит за дурака, словно созданного для этой роли. Не понадобились ни рука помощи, ни счастливо подвернувшийся несчастный случай, ни тяжелая, калечащая болезнь, чтобы обтесать меня под шутовской наряд. Я от рождения был смят, скручен и сплюснут дланью судьбы и оскорблял не только взор, но и слух приличных людей. Когда я издал первый крик, первый из многих, окружающие поморщились, содрогнулись, заткнули уши и объявили, что сам сатана сунул свое рыло в нашу хижину, дабы объявить о моем рождении. И, возможно, так оно и было. Так и было.

Родители не согласились с повитухой относительно ценности моих достоинств. Трудно сказать, были они слишком нетерпеливы, слишком бедны или просто торопились избавиться от меня и больше никогда не видеть. Так или иначе, они продали меня в раннем детстве. Не за золото. Даже не за серебро. Всего лишь за горстку меди. Жалкую горстку. Я больше никогда не видел родных — наверняка, к их огромному облегчению. Впрочем, и к моему тоже.

С того дня цена моя значительно и неуклонно повышалась. Я отточил природные задатки и овладел множеством полезных навыков. Зато теперь я по достоинству вознагражден за свои старания и труд, а труд мой многообразен. Бывает, что мне платят не только за развлечения.

Я почти не помню первых лет жизни, если не считать побоев. Колотили меня не за какие-то особые провинности, а с целью помочь лучше усвоить уроки и вбить в голову науку. Порку я получал куда чаще, чем еду. Премерзкая внешность и природная неуклюжесть сделали меня достойным объектом упражнений подобного рода в доме моего первого хозяина, где положение мое было куда ниже, чем у самого ничтожного слуги. Избиения прекратились лишь тогда, когда меня продали самому епископу. Тот был потрясен, обнаружив, что никто не позаботился окрестить меня. Когда же я объяснил причину, святой отец пришел в ужас. Мои родители были простыми, набожными людьми, верившими в рай, исполненный вечной красоты и безмятежности. Поэтому на небесах, как объяснили они моему бывшему хозяину, принимая плату за меня, не найдется места для столь гнусного создания. Так стоит ли трудиться и нести его к крестильной купели?!